Сибирские огни, 1988, № 4

Женя молод, но лысоват уже, такие, заметил, долго холостякуют. Радиорубка у него, как обоями, женскими блондинки, брюнетки, худые, тонкие, одетые, раздетые, руссьше япь^- ки, негритянки, китаянки — никакой дискриминации. Все философу нравятся. Радист — единственная персона на судне, кого не посылают авра ­ лить ни при каких обстоятельствах. Ему кисть руки надо ™ на ключе мог четко работать. Радистов на всех судах зовут аркон С пулеметной скоростью мигает на рации сигнальная лампочка, поет зуммер. Женя вышел на связь, работает с островом. Передаст свои радиограммы, а потом быстро записывает ответные. Филотенитов тут же. И я пришел. Женя закончил прием, дал отбои, обернулся к Фи- лотенитову. — Почтальоны как говорят?.. Вам пишут... Еще в двадцать часов связь будет, приходи... Ответит, куда она денется? — Ты извини, старик, я случайно письмо твое прочитал... На столи­ ке, смотрю, черновик лежит... думал, так что-то... — Ладно, Федя, чего там... Ты свой мужик... «Зоны нашего влияния» на судне определились. Филотенитов у ради ста торчит, я — на ходовом мостике, и корму из внимания не упускаю Качарава малярные работы закончил и теперь все чаше в каюте сидит Пристроит альбом на коленях и на шершавом, особом каком-то ватма не изображает сценки из нашей корабельной жизни: «Кавказ» в штор ме, матросы за палубной работой, портретные зарисовки правда, без фотографического сходства, но в характере. Фигуры жилистые, зем­ листые, перевитые, как корни. Рисует Гиви, со стороны глянешь, легко, не отрывая фломастера от бумаги. Сначала — просто линии бегут, образуя сложные лабиринты, и вдруг — все прояснится — рисунок готов. А я удивляюсь еше и то­ му, что он никогда ничего не рисует с натуры, как обычно делают дру­ гие художники. — Зачем натура?.. Зачем в академии учился? Что я, человека нари­ совать не умею? Руки, ноги не умею?.. А?.. У меня дедушка Леван отары в горах пас. Я мальчишкой еше был, а он попросит меня: нарисуй ме­ ня, внучек, как я овец пасу. Я нарисую. Он посмотрит: Ц-эх! говорит, почему дерево, которое перед нашим домом растет, не нарисовал? А вон ту гору? Красивая гора!.. Я ему говорю: нет тут никакого дерева, как я его нарисую? А он опять: ты вспомни дерево и нарисуй! И гору ко мне придвинь поближе... И еше друга моего Сандро Телава, который в прошлом году умер, тоже рядом со мной нарисуй. Помнишь старика Сандро? Хороший человек был. Мы с ним всю жизнь вместе отары пас­ ли. Пусть со мной рядом будет!.. Я уж потом, в академии понял — пра ­ вильно дедушка меня учил... С натуры пусть фотографы делают... Я благодарен Гиви за то, что он разрешает мне заглядывать ему через плечо, когда он работает. У него настояшая художническая па­ мять, она не оставляет ничего лишнего, набрасывается на самое су­ щественное, и тогда возникает образ, а не сытая правда жизни. — Это кто, Коротков?.. А это кто? Гиви перебирает листы, и на одном из них я вижу девушку, бегущую рядом с волной, она держит ее за гриву — бег равных по силе и красоте. Я не решаюсь попросить рисунок, но Гиви сам предлагает: — Бери. Для тебя сделал. Вот еще лист: огромное дерево, в крону которого причудливым вен­ ком вплетены «грузинские мотивы». Дерево, наверное, то самое, что растет у дома дедушки Левана. В ветвях его — и сам Леван, и его друг Сандро, и овцы, и старая женщина у деревенского очага, и маленькие дети, и .молодой грузин, очень похожий на художника. Добрая память у моего нового друга. И рисунок просто прекрасен. Но от этого, над ко­ торым он сейчас склонился, не оторвать взгляда.