Сибирские огни, 1988, № 4

не припомню, чтобы наши парни на наших девицах женились. Больше все в чужом курятнике жен себе промышляют. Так. что... Анна у нас есть, художница. Вот кто мне по-настоящему нравится. Руки у нее золотые, выразительные руки. У мамы такие же, она ведь тоже художницей была. Я сколько угодно могу возле Анны в мастер­ ской проторчать. Сяду в сторонке и наблюдаю, как у нее кисть в руках чудеса творит. И Анна, чувствую, рада, когда я к ней захожу. Но она замужем. Не всегда, правда. Муж у нее из алкашей, талантливый оформитель, деньгу сумасшедшую зашибает на халтуре. Уедет на се­ вер куда-нибудь на полгода, деньгу эту самую огребет, домой вернется и прогуляет все. И опять исчезнет. Ни писем, ни приветов. Анна его каждый раз безропотно принимает. Тихая женщина. Я однажды не утерпел, сказал: «Была бы на то моя воля, женился бы я на тебе, Ан­ на!» А она мне — грустно так, серьезно: «Спасибо, Федя, добрый ты человек». А мать моя пока что вздыхает в своей комнатущке по вечерам. Про серебряную сережку не утерпела все же, спросила: — "Ты меня извини, Федор. А что это за сережка такая миленькая? Я ее случайно у тебя на столе видела. Камешек простенький, а такой симпатичный... А что я ей про сережку скажу? Руками развел только. — Ох, вылитый ты отец, Федя. Из того тоже клещами слова вытас­ кивать надо было... Однажды, помню, неприятности у него какие-то были. Придет домой и молчит. Я к нему и так и эдак — сядет вот там, у окна, и как в рот воды набрал. Я не выдержала: «Ты что,— говорю, — воды, что ли, в рот набрал?» А он, представляешь, рот открыл: пока­ зывает, нет, мол, воды... И ты такой же, швед молчаливый!.. Ты, меж­ ду прочим, знаешь, какое он тебе имя хотел дать? У меня сохранился любопытный документец, я его в старых бумагах отца нашла... Сей­ час принесу... Она вернулась и протянула мне пожелтевший от времени лист бумаги и фотографию отца, тоже старую, тридцатых годов, когда он плавал матросом в Арктике. Глаза добрые и, несмотря на то, что фо­ тография отпечатана на тепло-коричневом фотоброме,— голубые гла­ за, и тельняшка на сильной груди, и трубка в уголке пухлых губ, сов­ сем еще юных. А почерк на листе бумаги — твердый, мужской. Я уже видел раньше этот листок бумаги, но, чтобы доставить матери удо­ вольствие, снова читаю: «Олаф, Улаф, Юхан, Карл, Хильмар, Свен...» Одним из этих имен хотел назвать меня мой отец, пионер освоения Северного морского пути, матрос Ян Шкенберг. — А про сережку ты мне так и не расскажешь?.. Я улыбаюсь, поднял плечи и показал матери открытый рот. — Противный какой! — обиделась она.— Ну и молчи, молчи... Сам-то я теперь про сережку ничего не знаю... 3 . И все-таки — сколь веревочка ни вейся, а конец у нее есть. З а т я ­ нулась она у меня на шее. И понял я однажды, отчетливо и ясно, как перед бедой, что если завтра же не рванусь к тому портовому городу, к тому причалу, на который никак не могу спрыгнуть в проклятом сне, то самое меньшее — надо на себе крест ставить! «Размазня ты, Федор Шкенберг, водовозная кляча, никогда уже не способная взмет­ нуть землю копытами. Сивый мерин, понуро стоящий в вонючей луже собственного производства...» Представил я себе этого мерина, да так ярко, что даже глаз, выпуклый, сизый, потухший, увидел, и копыто по­ трескавшееся. «Си-и-ы-вый мерин!..» Утром: брился, чего-то жевал на кухне, ехал в троллейбусе, про^ шел через проходную — омерзительное видение не отступало. В своей операторской клетушке заметался из угла в угол. Достал из стола бу