Сибирские огни, 1988, № 4

Тройчатка узких дыр в тяжелой крышке — путь для вытечки души из тела прямо в вечность: на небо, в Верхний Мир... Он быстро подсчитал года и дни — ему покойниьга годилась чуть не во внучки. Да! но это-то и жгло, и мучило его, и жизни быстротечность опять лишала сил. Он вспомнил, как свистал мальчишка в тот свисток,— и сердце вдруг забилось так ревностно и так заботливо-светло: «Ишь, носится, поди. Иль спит, и горя мало, к щеке прижал свисток немытою рукой...»— и на душу, как снег в тайгу, сошел покой, и стало хорошо, не одиноко стало. Б-ббах!— выстрел: по ушам — как скальный гром обвала. X IV Канунников с горы долину оглядел: так вот он, тот предел, к которому стремился, в котором жизнь свою перепрожить хотел. А — как он жил! И чем! ...Тот роковой сезон закончнли они в столичном ресторане. Шел пир горой. Хотя молчали об уране. Но пили все с душой. А он не веселился — брал больше всех, глотал, чтоб облученье — вон! {Считалось, алкоголь — защита от урана...] Похмелье поутру, а с полдня пир продлился — и десять лет потом от страха умереть в надежде выжить он... трезвел. Не протрезвился. Из института был за пьянки исключен и покатился вниз. И жизнь водой из крана сквозь пальцы потекла... Кем только ни был он: грузил, ловил собак, был сторожем, ходил с топографами, гнал живицу на подсочке, мёл улицы, дрова пилил-рубил, водил слепого, бичевал — то выпивал, то пил... Не помнил, как отца и бабку проводил — стал жить одним: один. В единственной сорочке. Пока не повстречал жену... Вновь оглядел долину — часть земли, с которой сердцем сросся, а не обжил ничуть. Душой не обогрел. Внизу тайга, родник, сосняк и чернотал, дороги и дома, коренья и колосья,— весь этот мир живой урана знать не знал, а — жил, тянулся вверх, шумел и расцветал. А он — куда тянул! О чем шумел! Что смел! Ведь если б изучал уран — за двадцать лет он бы его постиг и точно знал, откуда беда пришла. А вдруг беды-то вовсе нет! Вдруг сам себя всю жизнь гнал, как охотник — лося! Покуда пьяный страх лелеял и покуда жил в мире мелких дел, другие все смогли: дороги провели во все края земли, и в космос вознеслись, и углубились в атом. Источник твой теперь людей спокойно лечит: здоровых здоровит и молодит калечек... А ты! Ты был вдали, да и теперь — не рядом. Жизнь длилась — без тебя!.. Да если бы, как кролик подопытный, свое сожженное нутро науке предъявил, то бы уже добро кому-то сотворил... Трус! Бездарь! Алкоголик! Дурак, дурак... Жизнь не валила с ног, но мысль, что прожил жизнь никчемно, растоптала. Размазала, как грязь... А ведь не знал в Москве, что посреди тайги — где молодость дерзала! — от жалости к тому, что было да не стало, он будет выть, рыдать, кататься по траве.