Сибирские огни, 1988, № 4

«Пора, однако, сясть»,— сказал старик. Железом лахнуло от ствола, что в руку тот вложил. От сна не отойдя, на дерево полез он. Закатный свет в листве недолго мельтешил — ночь, вниз упав сама, вверху звезду зажгла. Жердями с двух сторон прихватят два ствола — вот сидьба. Ты с нее увидишь все, что надо: в тайге и в ночь-полночь полупрозрачна мгла, и не дает дремать подвижная прохлада. Канунников скучал. Пытался вес приклада определить бедром, потом ремнем к жердине, чтоб не упасть со сна, он привязался. Дед, как ночью петухи, сник на своем насесте. Ни шелеста в лесу. Ни шороха в долине. Ночные облака вползли на небосклон — к утру сгустилась темь. А зверя нет, и нет, и нет... Когда еьь^е с женою были вместе, как он доверчив был, как был беспечен он! Да! чудно и чудно устроен белый свет... На Бирюсе он лес сплавлял. Упал. Побился. Свезли в село, в медпункт. Сестра. Разговорился. И не заметил, что всю жизнь ей обсказал: ответного добра не ждал, но сам раскрылся. И вдруг... любовь. За что!.. Но долгих восемь лет от встречи — как светляк, он весь так и светился. Остепенился. В цех, на фабрику пошел. Обрел уют, но все ж покоя не нашел: хворобы начались — ломота, колотьё... Ах, как тогда в Москву привез и вел ее по улицам, держа как малое дитё,— за ручку вел: она всегда машин боялась. Все и прошло, как сон... А что, а что осталось! XI Канунников гадал, что значит странный сон — к чему!.. Как ни крутил, а вновь припомнил он тот случай, тот судьбы убийственный урок: друг народил дитя. Счастливый и хмельной, друг бросился в роддом — за сыном и женой... А после говорил: «Гляжу, передо мной — младенчик. Синий весь. А вместо рук и ног — обмылки: пальцев нет! И головенка вбок заваливается... Их положили в бокс, жену и сына,— там и помер вскоре он... Как со своих, домой пришел я с похорон! Будь проклята, судьба — романтика открытий! Будь проклят я, дурак... Детоубийца! Слизь! Будь проклят весь уран — мной рытый и открытый!..» Военный сирота, Канунников изведал все, что дала сполна их поколенью жизнь. Трудился, на мечту о счастье опершись. Порою плутовал, но той мечты не предал: лукавил в мелочах, но в главном был правдив. Наверно, потому, ход знаний упредив, жене открылся он... Как причастился смерти; как жил, боясь, родить калеку-нежильца; как был он одинок на всем на белом свете, пока искал ее; как с чувством подлеца молчал об этом всем; как в тот святейший миг, когда Любовь из двух существований третье пытается возжечь, в один росток две ветви свивая, он ее от ужаса зачатья, сам в ужасе, берег — зажав зубами вскрик... Жена тогда его, как мать, взяла в объятья, заплакали они, как дети в лихолетье,— и он душою к ней на смерть и жизнь приник. «Женясь на молодых, их будущность стремимся мы со своим былым связать, а не боимся, что свой отсчет судьбы ведут они — от нас.»» — Канунников себя за жизнь жены казнил.