Сибирские огни, 1988, № 2

щей на огородах ботвы на краю деревни, вдруг увидел свою мать, Она щла с фермы, но почему-то не к дому, а в обратную сторону, задами огибая Великаны. Я окликнул ее, замахал рукой, а она не услыщала, только на мгновение вскинула опущенную голову и поправила сполза­ ющий на плечи полушалок. Ступала неторопливо, выбирая дорогу по­ суше, но уходила быстро, так что фигура ее в распахнутой телогрейке на глазах растворялась в весенних сумерках. Я пошел за мамой, и толь­ ко когда она свернула за старую поскотину, понял, куда мы идем. Голая кладбищенская роща на фоне оттаявщей черной земли и си­ зого неба напоминала трепещущий на ветру белый саван. Прямые, как свечи, высокие березы с малой кроной росли густо, и лишь с малого р а с­ стояния можно было рассмотреть, вернее, отделить дерево от дерева. Некоторые из них гнулись вершинами до самой земли, образуя тор ­ жественно-белые арки ворот. Мама вошла под одну такую арку и о ста ­ новилась у могилы отца. Она по-прежнему не замечала меня, может, по­ тому, что шла сюда без оглядки и всю дорогу о чем-то думала. Согнув­ шись, она стала сгребать с могилы прошлогодние листья. Холмик д а в ­ ным-давно зарос густой и жесткой травой, задерновался ее корневища­ ми, и теперь эта сухая, но крепкая трава шелестела под материными р у ­ ками. Она как-то бережно прочесывала ее пальцами, выбирая палую листву, приглаживала, прихорашивала, словно волосы. И в ту минуту, глядя на ее руки, запущенные в могильную траву, я понял, что никогда и ни о чем ее не спрошу даж е из жгучего желания узнать истину. И ни­ чего не скаж у ей сам, не позволю сказать другим, ибо будь она хоть трижды виновата — в моих глазах она все равно неподсудна. Не скрываясь больше, я зашел с другой стороны и тоже начал р а с­ чесывать сухую траву. — Господи, — тихо ойкнула мама. — Степушка... А я иду — чудит­ ся, кличет кто-то. Д ум ала, блазнится... Наутро я собирался уезжать в Мохово, а мать не отпускала, проси­ ла остаться еще. Она знала, что я живу у Христолюбовых, знала, что Степан Петрович перебрался жить к Ивану, и теперь беспокоилась о мо­ ем жилье. Она еще не знала того, что дом отписан мне, но сказать ей об этом я никак не решался, чтобы не выдать своего состояния. Я бор­ мотал насчет обещанной лесничеством квартиры и обещал приехать в мае на весь отпуск. — А то бы возвращался домой, — просила она осторожно, прово­ жая меня за околицу. — Алексей Петрович на пенсию уходит, а лесни- чать на Божьем некому, человека ищут. — Вот еще, — ворчал дядя Федор, топая сзади. — Нашла, куда парня сманивать. Народ отсюда бежит, того и гляди деревню разгонят, а ты домой зовешь. Не слушай, Степан, езжай! В люди выйдешь. ...Перед отпуском, в начале мая, еще была возможность съездить к Степану Петровичу; и заделье в этом городке было в ту пору — на стан ­ цию отправляли прошлогоднюю живицу и сосновое семя. Заехать бы хоть на час, посидеть за самоваром, как мы сидели в моховском доме; ничего не спрашивая, рассказать ему о Великанах и если выйдет разго­ вор, то и о матери, и о том, как тоскливо и одиноко жить мне в его избе. Как не спится ночами, как хож у от окна к окну, скрипя половицами, и топ­ лю печь, чтобы люди чувствовали жилой дух. И еще бы сказал ему, что прав он был: пока нет семьи — нет и дома. Не поехал, не сказал... А в предпоследний день отпуска я проснулся в своей родной избе от приглушенного говора и неторопливой суеты. Дома я отсыпался за все тревожные ночи в Мохове и в другой бы раз ничем было не разбудить, но тут вскочил с постели и сразу ощутил беспокойство. У порога, на т а ­ буретке, сидел дядя Леня Христолюбов и, согнувшись, трепал в руках мятую форменную фуражку лесничего. Дядя Федор подпирал плечом косяк двери и хмуро глядел в угол, а мать горбилась над открытым сун- дуком,, перебирая платки и полушалки. 90