Сибирские огни, 1988, № 2

в тот момент мне было не до Илькиного колдовства. И если бабка его, умирая, вселила в него какую-то силу, то сила эта навряд ли была нечистой. Лодка могла утонуть и без чародейства — слишком уж ана отяжелела, когда мы подтащили ее к Божьему озеру. В ту осень мы так и не съездили на рыбалку. А нарубленное смолье мать пустила на растопку, и всю зиму по утрам , затапливая печь, тесала его топором в щепу... Смолье вспыхивало, едва к нему подносили спичку, и горело жарко, с треском, разжигая дрова, сложенные колодцем на поду. И каждое утро, глядя на этот огонь, я вспоминал стычку на Божьем и, словно рыба из черной воды, всплывала застарелая обида. М ать хло ­ потала у печи, а я глядел на нее и никак не мог отважиться спросить, вернее, рассказать, что случилось на озере. Язык моментально пересы­ хал и шелестел во рту, как суконка. Я верил, что Колька Смолянин крикнул мне тогда от злобы и бессилия, и все это неправда. Однако тут же вспоминались малопонятные упреки дяди Федора, когда они начина­ ли ругаться с матерью, а главное — мой год рождения, записанный в мет­ риках. Но догорело смолье, и вместе с ним притупилась боль, притухла оби­ да. Однако с той поры я старался не вступать в шумные споры и скоро­ течные потасовки, непроизвольно ожидая, что вдруг кто-нибудь снова намекнет мне на тайну моего рождения. Весною, когда по берегам Рожохи вновь буйно зацвела черемуха и остатки «инвалидной команды», отряхнув болезнь, в сопровождении нянек-сыновей выбрались из домов на свет божий, я уже не пошел с ни­ ми. Издали, спрятавшись в кустах, я пересчитал фронтовиков — их бы ­ ло всего пять; зима для инвалидов прошла сурово, умерло трое почти в один месяц. У дяди Лени Христолюбова не хватило сухих досок, и пос­ леднему из них, Ивану Русинову, достался гроб из сырого, только что с пилорамы, леса. И умер-то Иван в самую слякоть, так что положили его в залитую водой могилу, скорей-скорей соорудили полати и засыпали землей, чтобы не видеть, как затопит гроб. Люди стояли вокруг отчего-то виноватые, и никто не плакал, словно боялись добавить сырости в тот промозглый день. А плакать по Ивану Русинову было кому: трое мальчишек держ а ­ лось за материн подол, четвертый жмурился и улыбался на руках... Этим же пятерым еще раз повезло дожить до цветущей черемухи, и они теперь лежали на берегу, жмурились и улыбались на солнце, на ти­ хую воду и на белый цвет. Над ними, невидимый в голубом небе, кувыр­ кался и пикировал бекас-куличок, а над лаптошным полем, прикрытым маревом, бесконечно долго пел жаворонок. Не менее счастливые пятеро парнишек играли в лапту, и звонкий стук биты по мячу сливался в тот час со всеми звуками в поднебесье. Эти пятеро оставались последними из всех великановских мужиков, которые ходили на войну. Довоенные парнишки еще не стали мужика­ ми, послевоенные — и вовсе, и может, потому в эту весну на берегу Р о ­ жохи впервые не было беременных женщин. Я глядел на фронтовиков, на играющих ребятищек, будто на чужой праздник. Можно было подойти, включиться в игру, но вдруг найдется кто из этих пятерых и крикнет мне то же, что Колька Смолянин на Б о ­ жьем крикнул... Поэтому я выбрался из засады и берегом, сквозь чере­ мушник, пошел в другую сторону. По пути я очутился в овраге, где д я ­ дя Федор учил меня стрелять. От оврага я взял круто в гору; кое-где по лесу еще лежали синеватые языки оледенелого снега, холодного до ло­ моты в ладонях, хотя в тонких местах сквозь него, будто сквозь буты ­ лочное стекло, просвечивала нежная, нынешняя зелень. Б лесу мне стало хорошо. И думы приходили светлые. Я шел и вспоминал разговоры с дядей Леней, когда мы с ним оставались одни в белом лесу на Божьем озере. Он говорил, что человек никогда совсем не умирает, а проходит лишь очередной огромный круг, чем-то похожий на круговорот воды в природе, только куда сложнее, потому что чело- 70