Сибирские огни, 1988, № 2

не встану. Мне ведь сначала ступни отрезали, потом по ^коленки, потом еще выше. Теперь вот вместе с ляжками отняли... Другой раз послед­ ний будет. Только по животу резать остается. Так вот, брат. Второи-то раз оплакивать — выдюжат ли? Их пожалеть надо... Поезд уносил их по железным ступеням вниз. Качало, словно в зыб­ ке, но не могло укачать боль. Медсестра отняла загубник кислородной подушки и проворно спустила в его желудок другую , оранжевую тр уб ­ ку, присоединила ее к стекляшке с бульоном. — Ешь, миленький, ешь,— приговаривала она.— Бульончик вк ус­ ный, куриный... Обрубыш придерживал банку с бульоном и говорил: — Я ьголгода в госпиталях. Всяко думал... Неужто и после такой войны люди не одумаются? Н еужто забудут, какую мясорубку пере­ жили?.. И придумал вот что: надо всем правителям по всем странам прививки ставить. К ак только выпадает ему на престол — прежде при­ вивку от войны. Ребятишкам вот оспу ставят, чтобы не болели. Берут немного заразы и ставят. Отболит в одном месте, зато рябой не будет. И правителям надо прививку. Чтоб они в одном ряду с покойными по­ лежали. Потом бы в палатах смертников, на таком вот поезде прокати­ лись, кислородом подышали да супа через трубку поели. И не потяну­ ло бы войну затевать... Может, так оно и будет после? А то ведь разго­ ворами да лекциями человеческую натуру не исправишь. Такая ^скоти­ нушка... Чуть до власти, так сразу кулаком в грудь: айда соседей бить! Когда ему наживую-то кости попилят, да крови своей похлебает, и не потянет кулаками махать. Привыкли, что за них народ кряхтит, о тду­ вается... Сначала этот голос врывался в сознание горячим ветром, затем стал убаюкивать и смысл слов расплывался, истончался, будто лед на солн­ це. К тому же, поезд перестал грохотать по железным ступеням; похо­ же, он вырвался на равнину, а затем вообще потянул вверх. И сразу отступила боль. Пришло то знакомое, бесшабашно-легкое состояние, с которым он лежал на высоте и слушал звенящий птичий колокольчик. В эвакогоспитале его опять уложили в палату безнадежных. Здесь он впервые и встретился с пациентом дяди Лени Христолюбова. В а си ­ лий Терентьевич тоже не знал, где лежит. Он хотел жить, думал толь­ ко об этом и не мог терпеть рядом ничего, что обозначало смерть. Его считали куражливым, потому что он не мог выносить черного цвета, он звал сестру или няню, просил убрать из палаты сначала черный диск репродуктора, затем черный костыль. Наконец, ему показалось, что он лежит на черных простынях... Когда моего отца внесли в палату, Василий Терентьевич был без сознания. Но очнувшись, он долго смотрел на восковое лицо соседа, на его заострившийся нос и кликнул сестру. — Вы почему покойных не убираете? — спросил он, как ему чуди­ лось, голосом властным и суровым.— Вынесите его немедленно! Я не хочу лежать с мертвЬш! Сестра наклонилась к моему отцу, поглядела зрачки, послушала сердце. — Он еще жив! Василий Терентьевич ненадолго успокоился. Он окликал моего от­ ца, но тот не то что не шевелился, а даж е не моргал, лежал с широко открытыми глазами. И Василию Терентьевичу становилось жутко, он снова звал сестру, снова требовал вынести мертвого. Однажды ночью он, как всегда — присмотревшись к соседу, закри­ чал, застучал пузырьком по тумбочке, призывая всякого, кто есть жи­ вой. И вдруг услышал: — Не бойся... я живой. Василий Терентьевич как-то сразу поверил, не испугался.