Сибирские огни, 1988, № 2

Скоро на сеновале появилась Любка. Она упала на сено, покачалась на нем и затихла. Было ей тогда лет двадцать, а может, и больше: мне она казалась старой и страшной — одутловатое лицо, глаза навыкат и постоянная гримаса, будто подкрадывается к кому-то и хочет схватить. Родом Любка была из немцев, которые приехали в Великаны откуда-то с Волги, еще в войну. Мы лежали в застр ехах и боялись дыхнуть, ожидая, что будет, а Любка опять стала ка ­ чаться на сене. Потом пришел Колька и не успел сесть рядом, как она вцепилась в него и тихонько засмеялась. Колька пыхтел, боролся с ней, а Лю бка смеялась все громче и громче. И от этого смеха стало страшно. Я зажмурился, вскочил и, пробежав мимо них, прыгнул в дыру, через которую подавали сено в конюшню. И следом, чуть ли не на голову мне, попрыгали все остальные ребятишки. Мы убежали на Рож оху и сели на лаптошной поляне. Илька-глухарь вдруг отвер­ нулся и заплакал. Мы не знали, отчего он плачет, потому что страх и уж ас давно прошли, теперь было смешно и жгуче интересно все, что видели на сеновале. Мы отчего-то громко хохотали, а Илька плакал все горше и горше, затем вообще встал и ушел в черемушни­ ки, выписывая кривули по оттаявшей, грязной земле. — Что, струсили? — появившись, спросил Колька и усмехнулся.— А вы думали, как люди размножаются? Мы смотрели на Кольку с уважением , а он нас презирал. — Теперь тебе жениться на ней придется,— сказал я.— А она — страшная такая... — Д ур аки ,— сказал Колька.— Она же ненормальная. — А если ребенок будет? — серьезно спросил самый тихий и р ас­ судительный Степа Д ьяков.— Мать же ее из избы выгонит с суразом. — Эх вы,— вздохнул Колька и достал газету.— У кого махра е? После этого случая он не то чтобы вырос в наших глазах, а все­ лил какую-то опаску и восхищение одновременно. Он был слишком не похож на нас, и наши маленькие дела и заботы, наверное, к аза ­ лись ему мелочью, детской глупостью. Обычно все наши посиделки на берегу заканчивались военными рассказами. А попросту мы начинали хвастаться друг перед другом своими отцами и дедами, но поскольку не знали про их подвиги, то врали безбожно и лихо, при­ думывая отцам геройство. Или, перебивая друг друга, гордились их ранами. И побеждал тот, у кого батя признавался самым искалечен­ ным. — У моего ноги нет! — кричал один.— Осколком, как бритвой, срезало! — А у моего обеих! — доказывал другой.— У моего бомбой оторвало! Д а еще шесть осколков достали! Вот таких! — Д а моего двенадцать раз в госпитале резали! В документах сказано, из кусков собрали! У кого не было отцов, те помалкивали и глядели с пренебрежени­ ем. У моего же отца руки-ноги были на месте, и в госпитале ни одной операции не делали, хотя он провалялся там целых три года. Но зато моего отца в сорок третьем убили, и похоронка в Великаны приходила. Мне всегда было обидно, что на нем нет шрамов, если не считать одного между ребер в правой стороне. Д а и на шрам-то не по­ ходила красная полоса, скорее, на зажившую царапину. Однако и т а ­ кого шрама никто не видел: отец не любил говорить о своей ране, тем более, никому не показывал. Кольку Смолянина такие разговоры вообще не интересовали. Едва они начинались, он уходил, поигрывая мячиком. Мы-то знали, отчего так, лишь вслух сказать не могли, стеснялись. В начале войны Колькина мать украла полмешка муки в колхозе, и ее посадили. А в тюрьме у нее родился Колька. И тогда мать отпустили домой. Бабы в Великанах говорили, что она хитро отделалась, и всегда почему-то-жайеяи* Смоляниху и самого Кольку, старались подкормить, угостить, словно были виноваты перед нимИ Нб'КбйЙШ был гордый 1 ¾