Сибирские огни, 1988, № 2

годаря своей бесхарактерной нежности не может справиться... Вы машете отчаянно рукой, и я вас от души поздравляю, если при этом вы не готовы даж е псжалеть о высшем образовании вашей жены, о той академии в вашей семье, о которой вы сами так мечтали...» Не надо комментировать это болезненно-тонкое уловление в семье еле заметной трещины, с которой так и можно прожить всю жизнь, как с мелкой трещиной в кости, которая лишь изредка ноет к непогоде. Но сильное воздействие извне уж е грозит пе­ реломом и острой, незатихающей болью. В пьесе «Орхидея» В. А. Садовская выведена под именем Натальи Алексеевны Рославлевой, Н. В. Михайловская — Марии Васильевны Беклемишевой, а сам Гарин — это Борис Павлович Беклемишев, литератор. Рославлева исповедуется перед Беклемишевым: «— Ты слышал, вероятно, говорят: «Девушке ничего нельзя, девушка стеснена, а замужняя женщина свободна». Этой свободы я и добивалась... Я изменила ему. Я думала, что хоть этим отделаюсь от него, я просто обезумела... А он бил меня и, когда я убежала, не дал даж е паспорта,— он мне и теперь не дает... Слушай, Борис, самое ужасное... О-о... Не только с Босницким, но и с князем... Я топтала себя, хоте­ ла совсем вытоптать, задохнуться в грязи, хотела довести себя до отчаяния, я напи­ валась, потому что иначе не могла их выносить и не могла их выгнать, чтобы не остаться одной... Когда я увидела тебя, известного писателя и вместе с тем такого простого, деликатного, настоящего доброго, ласкового человека... я не знала, что со мной случилось, но я знаю, что я полюбила тебя навсегда, на всю жизнь...» Садовская писала Н. К. Михайловскому, которому послана была «Орхидея» для публикации в «Русском богатстве»: «Николай Георгиевич сделал мне большую честь, о какой я никогда не мечтала, выбрав меня в героини своей драмы... И если есть что- нибудь в Рославлевой от меня, то вместе с тем есть что-то другое, бесконечно более сильное и яркое, что делает из нее тип*. Беклемишеву любовь не принесла счастья: «— Наташа, мы не будем ни оправдывать, ни обвинять себя... Все это так не­ ожиданно, так неотразимо вышло... Но... Идти дальше? Там стена, Наташа, из живых людей. Рубить для выхода придется эти живые, ни в чем не повинные человеческие тела... С топором о каком счастье может быть речь?! В цветах рая не должно быть запаха трупа, Наташа, а он будет,— и труп, и искалеченная жизнь детей... Жена — прекрасный, чудный человек, выше этой женщины нет на земле... Наташа, она — мать моих детей,— умрет она, умру и я. Я не мог бы жить с сознанием, что я палач». Беклемишев мечется наедине с собой: «— Что делать? Побороть свое чувство, уйти навсегда, забыть, бросить ее, чтобы сорвалась еще раз, подтолкнуть в бездну? Но как ж е уйти, когда в душе сознание уж е и своей вины и все то ж е впечатление ребенка, заблудившегося, который мечется, судорожно плачет от страха, от ужаса, от того, что нет около нее тех, кого она хочет любить?!» Образ Беклемишева безжалостно препарирован автором. Герой ищет лазейки для самооправдания: то «утешает» себя тем, что он художник, долженствующий позна­ вать души людей, то ищет компромисс в том, что отдает Рославлевой лишь то, что свободно в нем, то уверяет себя, что невозможно сказать жене правду и завалить сразу всё могильным камнем, то отрицает право лживого общества судить его, пото­ му что он работает на это общество со всею искренностью. Беклемишева изображена в хлопотах о заболевшем сынишке, о маленькой дочке, в тревоге по задержавшемуся в поездке мужу. Друг семьи литератор Зорин с добро­ душным цинизмом разуверяет ее в том, что муж у нее такой уж идеальный, К. М. Станюкович вскоре писал с неодобрением, что Гарин изобразил его в «Ор­ хидее» волочащим ногу литератором. Зорин говорит Беклемишевой: «— Заговори я с вами о ком хотите, и ваше критическое отношение, ваша эру­ диция будут при вас, и вы отлично разберетесь. Но если затронул моего Борю,— мо­ его! Мой Боря бог, мой Боря гениальный писатель, безукоризненный общественный деятель... Но случись вдруг, что мой Боря перестал быть моим: куда полетит и бог, и гений, и общественный деятель! БЕК.Л[ЕМИШЕВА (спокойно): У меня никуда не полетит, и все останется там же, где и было».