Сибирские огни, 1988, № 1

лось, и вытащить ничего не успели. Хорошо хоть ребятишек к бабке увели. От дома одни головешки, а Леньки-то самого Зудова не видать было, мне и в ум сначала не пало. А завтра уж рассказали, какой там телевизор загорелся. Пили они, значит, пили, Ленька с Валькой, на па­ ру, и разругались. Ленька вышел в сенки, собрал тряпочки со щепками и поджег. А сам в баню спрятался. Люди дом тущат, а он в бане сидит, прячется...» «Вот гляжу, гляжу и думаю: чем дальше, тем чудней. Привезли бабке Останихе дрова из леспромхозу. Свалили с машины как попало и улицу перегородили. Утром пастух коров гонит, бабку материт, на ма­ шине или на мотоцикле кто едет, тоже матерят. А пильщика нынче най­ ти — сразу двадцать пять рубликов выкладывай, да еще угощенье вы­ ставляй. А пенсия-то у бабки всего-навсего пятнадцать рублей. Покру­ тилась Останиха, покрутилась, десятку у меня заняла, да кое-как нашла пильщика, Саню Ухина, а помощником у него Вася Раскатов. Изрезали они дрова, сели, значит, за стол, выхлебали, что бабка поставила, еще требуют, а у бабки нету. Обиделись они и ушли. И что ведь, стервецы, придумали, взяли и продали бабкины дрова алтайским, те ночью подъе­ хали, чурки скидали и увезли. А саму бабку еще и припугнули, дескать, если скажешь, мы на тебя бумагу сочиним в сельсовет, что брагу го­ нишь. Так старуха зиму и топила чем попало...» «Жил смешно и помер грешно. Валька Астахов домой ночью пьяный таращился, в колею упал и грязью захлебнулся». Обо всех этих случаях, старательно описанных Домной Игнатьевной, Карпов хорошо знал. Но случаи происходили не один за другим, а с ка­ кими-то промежутками во времени и не так поражали, а вот сейчас, собранные воедино и обваленные скопом, они заставляли содрогнуться. Гибли, пропадали не за понюх табаку, зверели и глупели самые что ни на есть знакомые люди, которых знал с детства и которые гибли и пропада­ ли на глазах. Медленный, но неотвратимый больной переворот совер­ шался в мыслях и в сознании Карпова. Он начинал понимать, почему все бумаги, сочиненные им, оставались лишь бумагами: потому, что он сочинял их и пытался что-то сделать с холодным равнодушием. Не бы­ ло изначальной страсти, не было боли, страдания за тех, кто пропадает. О чем он думал? Да все о том же. Как отчитаться, что в райисполкоме скажут, будут ругать или нет, да успеть бы к сроку. А надо было ду ­ мать... да хотя бы о Дусе Безрукой! О сыне ее, непутевом Витьке Вахро­ мееве. Карпов закуривал, сорил пеплом на листки и казнил самого себя самым страшным судом, какой может быть у человека, — это когда су­ дит его собственная совесть. Дуся Безрукая, сын ее Витька... Карпова охватила такая страшная тоска, такая безысходность, что сердце на­ бухло от боли. Дуся Безрукая... Руку ей покалечило на лесоповале, где она работала после войны совсем еще девчонкой. И руку отрезали. Года через два-три вызрела Дуся в красивую, ядреную девку. Но — калека... И вяла красота, так никого и не одарив. Витьку своего, отчаяв­ шись и совсем потеряв надежду, родила она лет в тридцать. Каким же счастьем, каким теплом и радостью светились ее глаза, когда появля­ лась она на людях со своим толстощеким пацаном. Люди же, глядя на нее, улыбались и не заводили, как водится в таких случаях, разговоров про отца. И статью, и лицом пошел Витька в мать, взгляд невозможно отвести — такой вымахал парень-красавец. Была бы жена, были бы д е ­ ти, такие же красивые, но ничего не будет! Лишь постаревшая, поте­ рявшая голову от несчастья, ходит спотыкающимся шагом по кладбищу Дуся Безрукая. Карпову подумалось, что если бы жива была церковь, то впору — приспело такое время! — залезть на колокольню, ухватиться за веревку и бить в набат, бить так долго, громко, пока все не очнутся и не про­ снутся, как очнулся и проснулся он сам, Дмитрий Павлович Карпов. В том, что случилось и что творится сегодня в Оконешникове, он виноват в первую очередь, виноват больше, чем кто бы то ни было, потому что 34