Сибирские огни, 1988, № 1

Один лишь Николай Клюев не внес в втот горестно-иевольный хор ни одного сло­ ва. Недаром Николай Тряпкин писал о нем: Он сам себя швырнул под ту пяту, И з-под которой дым и прах и пламя. Зачем ж е мы все помним ярость ту И не простим той гибели с мощами... Жизнь конца двадцатых — начала тридцатых годов представляла из себя, видимо, такой сплав фантасмогорического быта, политики, ломки человеческих отно­ шений, что художники тех времен — наиболее прозорливые из них — обратились к особой манере ее изображения, связанной более всего с гоголевской традицией «фан­ тастического реализма». Отсюда, наверное, и вся «чертовщина» «Мастера и Маргари­ ты», и сатирически-гигантские полотна платоновской прозы, и зощенковский сказ, и «кривозеркальная» действительность «Столбцов» Николая Заболоцкого... Такая мане­ ра была знамением времени. Видно, это «знамение» коснулось и стихов Николая Клюе­ ва, написанных им в предчувствии грядущих репрессий, в предчувствии своего невесе­ лого будущего. Наверное, наш читатель поймет, что в этих стихах начала 30-х годов, которые мы предлагаем «Сибирским огням» и которые до сего дня хранились в архиве ИМЛИ и нигде не печатались, не случайны такие картины и образы Николая Клюева: «Где кровушка в бокалах мутных и бесы верезжат на лютнях»; «Собачий брёх, ребячьи ножки, и в лунном фраке по дорожке проходит сатана на бал», «Отужинать дождусь я гостью хвостатую, в козлиных рожках» и т. д. В этот пир своеобразного «клюевско- го» Воланда и его приспешников то и дело врываются голоса эпохи — полифония поздних стихотворений Николая Клюева прямо перекликается с еще ненаписанным к тому времени булгаковским гротеском: отсюда в бесовское действо вдруг врывается лихая песня «по морям, по волнам, нынче здесь, а завтра — там!», приобретающая в контексте стихотворения особый зловещий смысл, отсюда же и русалки с Дедом Мо­ розом и Колядой, «увязанные в тюки», очухиваются в «антикварной лавке», а мужик «безбожный и бездомный» (Иван Бездомный — у Булгакова) «в пустополье матом го­ лосит: «Пропадай моя телега, растакая бабка-мать». И в крике этого безымянного и бездомного мужика мне слышится больше боли, чем в монологах булгаковского поэта. Словом, страшные картины бесовского шабаша окружают поэта, но тем более ве­ лик и значителен его творческий подвиг, что он не сдается ликующей вокруг него не­ чисти и видит спасение в неколебимой вере в чистое лирическое слово, неподверженное коррозии времени и тленью. Д убы осыпаются тихо Под медно-зеленой луной. Лишь терния да вереск шальной Буянят вдоль пьяной дороги. Мои ж е напевы, как ноги. Любили проселок старинный. Где ландыш под рог соловьиный Подснежнику выткал онучки. Прощайте, не помните ликом! Дубы осыпаются тихо Рудою в ш альные колючки. «Прощайте, не помните лихом» — середина 1933 года. Это одно из последних стихотворений Николая Клюева, написанное на воле. Через несколько месяцев он на­ денет на себя свой «терний» и отправится в сибирскую ссылку, словом, «швырнет себя под ту пяту, из-под которой дым и прах и пламя». Но слово истинного поэта бессмерт­ но, и потому я верю, что настоящая жизнь поэзии Николая Клюева — в будущем. С. председатель комиссии по литнаследию Н. А. Клюева * * * Россия была глуха, хрома, Часок вольготный таял слаже, Копила сор в избе, но дома, Сизее щеки, косы глаже, В родном углу пряла судьбу И перстенек жарчей от вьюги, И аравйтянку-рабу Но белый цвет — фату подруги — В тюрбане пестром чтила сказкой, Заполонили дебри дыма; Чтобы за буквенной указкой Снежинка — сЛезка Серафима— 168