Сибирские огни, 1988, № 1

ми загорались костры, грелись чайники, поднималась вечерняя сырость, от которой не избавлено даж е сибирское лето, рабочие вместе со своим начальником устало и бес­ цельно смотрели в огонь и вели разговоры, не снимая с головы «громадных чепчиков», как называл их начальник, с сеткой для лица, единственной защитой от той дикой смеси комаров, мошек и паутов, которую сибиряки зовут коротким и выразительным словом «гнус». Начальник говорил о значении железной дороги, приводил исторические параллели, доходящие до сравнения их партии с Ермаком. — Дорога выстроится, уйду я, и забудете обо мне, а из рода в род в деревне пой­ дет, что Алексей указал ей путь. Алексей, лучший, наиболее толковый рабочий, «откашливается, и в нем загорается огонек вечности». В очередном письме Николай Георгиевич пишет своей Надюрке: «И вот среди этой кучки рабочих в дебрях и тайге я уже не чужой — я свой, я что-то дорогое, хорошее для них, и, тронутый, я вижу массу услуг внимания и расположения к себе, того, чего не было и не дает вообще сибирский крестьянин. Я чувствую себя уже нравственно связанным с ними, мы знаем друг в друге то, до чего другие всю жизнь не договорятся, мы дорылись до связи и видим ее крепкую и сильную, и нам легко и весело, и мы свои люди, мы русские, и в нашем маленьком деле мы стоим и чувствуем себя лицом к лицу с историей»... Исследовав версту за верстой, Михайловский убедился, что мостовой переход через Обь у Колывани не годен по простым инженерным расчетам. Не менял сути и вариант у деревни Скала, недалеко от Колывани, и более северный вариант у Дубровино, ко­ торый, правда, спрямлял линию до Томска, но характер реки и профилей не менялся и здесь. С тем он и прибыл в Томск. Город произвел на него удручающее впечатление. Гостиница «Сибирское подворье» с казарменными коридорами и висячими замками на дверях номеров напомнила ему, вероятно, Бендеры, где он тоже отметил амбарные замки, как символическую деталь глухой провинции, какую не встретишь в гостиницах Петербурга, Одессы или Самары. Деревянные домики с маленькими, по-сибирски, окнами, имели, как он писал, «нахлобу­ ченный вид». Развлечений никаких, чиновничье общество развлекалось молодеческими рассказами о похождениях исправников и становых. Надо иметь в виду, что в эту пору Томск был основательно очищен от более яркого общества: в связи с открытием университета в 1888 году удалили из города ссыльных, чтобы оберечь от их влияния студентов, закрыли либеральную «Сибирскую газету». Продолжали подчищать Томск и теперь, перед проездом цесаревича. Доказательства Михайловского о нецелесообразности прокладки магистрали через Томск были встречены яростными протестами местных газет. З а две недели, прожитые здесь, он каждый день вытерпливал нападки. Свою острую непрязнь к этому городу он, со свойственной ему аналитичностью и самокритичностью, впоследствии объяснял, во-первых, нападками газет, а во-вторых, еще следующим образом: «Омск я увидел, возвращаясь в Россию, и своим открытым видом, широкими улицами, он очень понравился мне. Впрочем, здесь тоже нужно сде­ лать оговорку: я возвращался в Россию. Один мой приятель, наоборот, — попал в Сибирь через Омск и возвратился в Россию через Томск. Омск ему очень не понравил­ ся, а Томск произвел хорошее впечатление». Надо добавить, что на восприятие Томска, конечно, наложились еще и беседы со Станюковичем о невзгодах его томской ссылки. Михайловский выехал из Томска в начале июля, чтобы повести свою партию от Колывани на юг, вверх по Оби, в поисках наиболее рационального варианта. Инженер­ ный принцип не признавал местнических соображений: сибирский путь протяженностью в 7 тысяч верст имел прежде всего транзитное значение, а основное правило идеальной дороги, по мысли Михайловского, — это кратчайшее расстояние и минимальные уклоны. В этом отношении образец,— «как это ни странно,— добавлял он,— наша первая Нико­ лаевская железная дорога. Затем мы точно разучились строить, и Московско-Казанское общество дошло в этом отношении до обратного идеала, умудрившись накрутить между Москвой и Казанью лишних двести верст». Когда он выехал из Томска, то «вздохнул, как человек, вдруг вспомнивший в минуту невзгоды, что наверно за этой невзгодой, как за ночью день, придет и радость, Эта