Сибирские огни, 1988, № 1

с помертвелым лицом ждет мать исхода, сидя одна в гостиной. Каждый вопль рвет ее за самое сердце, каждый удар терзает до самого дна ее душу... — Довольно, довольно! — кричит она, врываясь в кабинет,— Довольно! — Полюбуйся, каков твой звереныш! — сует ей отец прокушенный палец. Но она не видит этого пальца. Она с ужасом смотрит на диван, откуда слезает в это время растрепанный, жалкий, осаженный звереныш и дико, с инстинктом еверя, о котором на минуту забыли, пробирается к выходу». Автор не дает читателю передохнуть, в повести нет пустот, вслед за сценой нака­ зания он бросает своего маленького героя в новое испытание: спасение любимой Жучки, упавшей в старый колодец... Ночью, во тьме, где мерешатся привидения и злодеи, в одолении страха и малых своих физических сил совершает Тёма свой подвиг и спасает никому, кроме него, не нужную Жучку. И так эпизод за эпизодом, то драматический, то забавный, то лирический, высвечи­ вает все новые грани характеров Тёмы и его родителей и всех многочисленных персо­ нажей. Выше говорилось о том, что настала для Михайловского пора обобщений — ито­ гов сельского хозяйствования, результатов инженерного труда, а в «Детстве Тёмы» еще одно не менее важное обобщение: собственная педагогическая система, противо­ положная официальной педагогике того времени. Что и говорить, если сам Николай Иванович Пирогов, великий хирург и педагог, попечитель Одесского учебного округа как раз в ту пору, на какое пришлось «детство Тёмы», детство Ники Михайловского, был сторонником телесных наказаний для детей! Аглаида Васильевна в «Детстве Тёмы» говорит учителю Томилину: — В теперешнем виде ваша гимназия мне напоминает суд, в котором есть и пред­ седатель, и прокурор, и постоянный подсудимый, и только нет защитника этого ма­ ленького и потому что маленького — особенно нуждающегося в защитнике подсуди­ мого. И снова не от теоретических построений идет Михайловский в выработке своих педагогических взглядов, а от опыта собственной жизни, от обостренной чуткости души с чрезвычайно низким болевым порогом, когда чужое страдание мгновенною болью отзывается в сердце. Он потом напишет немало рассказов о детях, где неиз­ менны тончайшее понимание их души и постоянная боль за них. В рассказе «Адочка» он увидел «маленькую озабоченную сутуловатую девочку. Точно жизнь уже взвалила на ее плечи свое тяжелое бремя. Озабоченные дети! Груст­ ные дети! Легко самому бороться и нести свой крест, но видеть, как маленький ребе­ нок сгибается под ним... Ведь если и в пору детства нет счастья — когда ж оно будет? Дорогу, дорогу детскому счастью, широкую дорогу!» В рассказе «Исповедь отца» отец, потеряв терпение, дал несколько шлепков капризничавшему ребенку, а потом услышал его разговор с няней: «— Няня, пойдем... — Куда, милый? — Я возьму братика, и мы уйдем от папы. ...Я никогда не забуду этой подслушанной сцены. Этот порыв уйти от меня, этот бессильный протест малютки, сознание в нем неравенства борьбы со мной, великаном... Мне стало совестно, жаль его первой подорванной веры в свои силы. Мне захотелось вдруг быть не отцом его. а другом, который мог бы только любить, не неся ответствен­ ности за его воспитание. Но эта ответственность...» В «Детстве Тёмы» самый светлый, самый привлекательный образ — это образ мате­ ри, Аглаиды Васильев.ны. Он не приподнят, не воспет, он совершенно реалистичен, даж е обытовлен, но все равно он остается в памяти как гимн всем матерям вообще. Аглаида Васильевна бывает и нежна, и строга, и несправедлива, но суть ее в полном сопережи­ вании, в слиянии с детской душой: «В эту минуту, если б кто хотел написать характерное лицо человека, живущего чужой жизнью,— лицо Аглаиды Васильевны было бы высокой благодарной моделью. Да, она уже не жила своей жизнью, и все и вся ее заключалась в них, в этих подчас и неблагодарных, подчас и ленивых, но всегда милых и дорогих сердцу детях. Да и кто, кроме нее, пожалеет их? Кому нужен испошленный мальчишка, и в ком его глупая, самодовольная улыбка вызовет не раздражение, а желание именно в такой невыгодный для него момент пожалеть и приласкать его?» В этом, собственно, и есть зерно педагогики Н. Г. Михайловского и, я убежден, вообще зерно педагогики истинной,