Сибирские огни, 1988, № 1

будете выдумывать себе его — это и дорого, и ведет к деморализации. Нужно девать куда-нибудь избыток сил — нельзя направить на дело, на безделье можно. Результат — сплетни, интриги, сажание в чернильницу и прочие атрибуты людей, не занятых настоящим делом. Вдобавок так вы здесь поставлены, что вы ничем не заинтересова­ ны в успехе дела, а напротив, ваша заслуга найти пятно... В том-то и ваше горе, что вы или забыли живое дело, или не знаете. Иначе бы таких глупостей не делали». Это воистину сказано нашим современником — из далекого XIX века, И — многим нашим современникам! Пока Михайловский совершал свою «Ахал-Текинскую» экспедицию, у него родился в Гундуровке сын Георгий, получивший прозвание Гаря. После непрерывного четырехлетнего труда на сложнейших линиях, труда счастли­ вого, но изнурившего, Николай Георгиевич в зиму 1890/91 г. снова осел в Гундуров­ ке, тем более что жена тяжело болела после родов, а сам он в качестве «сверхштатно­ го» все равно пока не имел конкретного поручения по службе. В эту зиму он написал «Детство Тёмы». «Детство Тёмы» — это классическое произведение стоит среди знаменитых авто­ биографических книг; «Детство» Л. Толстого, «Детство» М. Горького, «Пошехонская старина» М. Салтыкова-Щедрина, «Детство Багрова-внука» С. Аксакова, «Детство Никиты» А. Толстого. Д аж е в этом блистательном списке «Детство Тёмы» занимает особое место, резко обозначенное своеобразием. Если Лев Толстой анатомически исследовал детскую душу, если Максим Горький взорвал изнутри царство Кашириных, враждебное любо­ му детству, то Николай Михайловский раскрыл трагизм детской души, тем более впе­ чатляющий, что Тёма Карташёв растет не в «свинцовой мерзости» каширинского бы­ та, а в нормальных и даж е благоприятных условиях, и значит, трагизм его детства зависит не от привходящих моментов, а только от воли взрослых. Я не знаю другой книги в мировой литературе, кроме разве что «Давида Коппер­ фильда» Ч. Диккенса, которая с такой пронзительной болью защищала бы хрупкость, ранимость, беззащитность ребенка перед несправедливостью, невниманием и жесто­ костью взрослых людей. Бедный Тёма, кипящий энергией, совершает из самых лучших побуждений то одно, то другое действие. Но они, помимо его желания, заканчиваются тяжким, с точки зрения взрослых, проступком. И Тёма каждый раз несет наказание, непонятное ему, незаслуженное, а потому невыносимое. Замечателен при этом неизбывный опти­ мизм Тёмы. Несмотря ни на что, он воспринимает жизнь чисто и светло. Эта книга привлекает детей все новых поколений узнаваемостью их собственных переживаний, совпадением их мироощущения с мироощущением Тёмы Карташёва. Эта книга очищает души взрослых людей, матерей и отцов, мучая их чувством вины, уча любви, чуткости и бесконечному терпению к ломким, неустойчивым, только еще складывающимся детским характерам. Трудно понять, когда Николай Георгиевич успевал овладевать высоким писатель­ ским мастерством. Должно быть, большая, с детства, культура, помноженная на взрывной характер таланта, и обусловила изящное чувство формы,, чувство языка, способность с предельной экспрессией изображать события и характеры. Вот отец наказывает Тёму за то, что тот нечаянно, желая принести отцу радость, сломал его любимый цветок... «Удары сыплются, Тёма извивается; визжит, ловит сухую жилистую руку, страстно целует ее, молит. Но что-то другое рядом с мольбой растет в его душе. Не целовать, а бить, кусать хочется ему эту противную, гадкую руку. Ненависть, какая-то дикая, жгучая злоба охватывает его... Тёма яростно впива­ ется зубами в руку отца». С огромной болью выражено состояние ребенка — от молящих поцелуев бьющей руки до дикой ненависти. Но писатель резко переключает наш взгляд еще и извне, мы смотрим на Тёму еще и глазами матери, поднимаясь в своем сострадании до совме­ щения в себе переживаний и мальчика, и матери его: «Удары глухо сыплются один за другим, отмечая рубец за рубцом на маленьком посинелом теле.