Сибирские огни, 1987, № 11

— А ты что сделал для Советской власти? Ты что сделал? — поднялся Огородников, подступая вплотную. — Эх, ты, голова садовая, ничего- то ты не видишь и не слышишь вокруг, кроме сверчка запечного... Промашек своих не хочешь видеть, признавать. А зря. — Промашек и у вас хватает. Кабыть и вы не больно их видите да признаете. — За свои-то промашки мы кровью расплачиваемся. Ладно, — махнул рукой,— я ведь не за тем шел, чтобы тянуть тебя силой в революцию... Обойдемся. Хотя, по правде сказать, так буду рад, если ты возьмешь свой дробовик и встанешь в наши ряды. — Некогда мне с дробовиком разгуливать. И без того дел по горло. — По-твоему, революцию защищают бездельники? Ну, ладно, живи себе, Корней Парамоныч... Будь здоров! — подал руку, и Лубянкин, должно быть, сознавая, что вышло не совсем хорошо, попытался все же сгладить эту неловкость: — Ты на меня, Степан Петрович, не серчай, я ведь от души с тобой. — И я от души, — сказал Огородников и признался: — Варю я хотел повидать... — Варьку? — удивился Лубянкин. — А ее нет. Уехала она. — Ну, ладно, нет так нет... На нет и суда нет! — Огородников круто повернулся и пошел. Лубянкин его окликнул: — Постой-ка... чего ты? Правду ж говорю: нету Варьки. Уехала к деду на заимку... Или не веришь? Огородников остановился. — Верю. Ты вот что, Корней Парамоныч, передай Варе: заеду еще, пусть ждет. Непременно заеду. Огородников глубоко вздохнул. И что-то сжалось, заныло внутри... Вот и все! Вышел на дорогу. Темнота, казалось, еще больше сомкнулась над ним. И тихо было по-прежнему. Только из лубянкинской ограды, от дома, как будто из-под земли, доносилось резкое переливчатое стрекотанье сверчка... Небо сплошь было в звездах, и среди них не было двух одинаковых, каждая гляделась и светилась по-своему. Огородников шел и думал о Варе, зная теперь, что думать о ней будет всегда. 18 Время по-разному измеряется, неодинаково течет — иной день покажется вечностью, а бывает, мелькнет, словно и не было его. А в последние дни Захар Двойных забывал о еде и сне, сутками дома не был, ночевал в Совдепе. Похудел, щеки ввалились и посерели, точно их пеплом присыпало, усы обвисли, только глаза не утратили прежнего блеска... Тревожные дни наступили. Захар Яковлевич особенно остро почувствовал эту тревогу после разговора с бийским мануфактурщиком Бородиным. — Ну, что, председатель, пора и честь знать, — сказал Бородин, едко сощуриваясь. — Спросить хочу: когда вы намерены фабрику мне вернуть? Или не наигрались еще в хозяев? — А вам не терпится снова хозяином стать? Неужто вы еще не помяли, что Советская власть победила навсегда и бесповоротно, — спокойно ответил Двойных. Два месяца назад текстильная фабрика братьев Бородиных, одно из самых крупных и прибыльных предприятий Сибири, была взята под контроль рабочего Совета. Двойных помнит, как разворачивались события. Однажды в Совдеп зашел рабочий-текстильщик, старый большевик Федор Бурыкин, и с возмущением рассказал: Бородины решили закрыть фабрику, объявили уже об увольнении рабочих... Мол, топлива не хватает, сырья и тому подобное. Дело не в сырье, конечно. Советская власть пришлась им не по вкусу. Положение между тем складывалось критическое. В Бийске, как и во всем уезде, по всей Сибири, не хватало продовольствия, росли 93