Сибирские огни, 1987, № 11

— Да нет,— уклонился Селиванов.— Зачем вдвоем? А ты иди. Иди конечно,— добавил понимающе.— Кто знает, когда еще доведется быть в Шубинке. — Ладно, не теряйте меня. Скоро вернусь. Помедлил еще, потом, опершись руками о жердину, легко перемахнул через прясло и зашагал по улице, тотчас растворившись в текучих пепельных сумерках. И чем ближе подходил к дому Лубянкиных, тем короче и медленнее становился его шаг. Света в доме Лубянкиных не было, как и в других домах — кто же об эту пору жжет керосин! Огородников остановился подле ограды, смиряя волнение. Тихо было. Лишь переливчатый и резкий стрекот сверчка доносился откуда-то из-под дома. Да чьи-то шаги звучали неподалеку... Огородников прислушался. И в это время кто-то вышел из-за угла и остановился посреди ограды, кашлянул упреждающе: — Кто тут? — Гостей, Корней Парамоныч, принимай,— отозвался Огородников. — Гостей вроде не ждем. Неоткуда. Что-то вы зачастили в Шубинку. Тихо у нас теперь как будто, никакого звону...— сказал не без ехидства, и в голосе его прозвучала затаенная и глубокая, как заноза, обида. —• Никакого, говоришь, звону? — вглядывался в его лицо Огородников,— Тишь да гладь? Ты-то как поживаешь, Корней Парамоныч? — Живу. Кабыть за неделю какие могут быть перемены... — Могут. События, Корней Парамоныч, могут повернуться не только за неделю, но и за один день. — Оно, конечно, всяко бывает. Д а наше-то дело такое — день прожил, и ладно. — Незавидное ваше дело,— усмехнулся Огородников. Он уже понял, что в дом его приглашать не собираются, сел на бревно у прясла.— С а дись и ты, Корней Парамоныч, в ногах правды нет. — А где она, правда? — Вот и давай разберемся. Ты мне вот что скажи: кто ты есть, Корней Лубянкин, и какое оно, главное твое дело, применительно к нынешней обстановке? Или нынешняя обстановка тебя и вовсе не касается?— Коснулась уже,— буркнул Корней,— Кабыть на собственной шкуре сиытал. — Понятно. И обиду затаил неискоренимую. Так? — Может, и так. Перетакивать не будем. — А зря. Зря, Корней Парамоныч... — Не я заварил эту кашу. — Кто ж ее заварил? — Тебе виднее. А мое дело — пахать да сеять. Спокон Лубянкины ничем другим не занимались. — Ну, и для кого ж ты сеешь? — Кабыть не для чужого дяди. — Своя рубашка ближе к телу? — Знамо, что ближе. — Вот и я говорю: ты вон, когда услыхал про совдеповские налоги, перво-наперво кинулся окна заколачивать, чтобы лишнего не переплатить... — Правильно — кинулся. Потому как несправедливо. — Ну, про справедливость лучше не говори: знаешь ведь, чем все кончилось. Окна-то, глянсу, все у тебя на виду... И налогов с тебя лишних никто не берет. А вот когда хотели взять у тебя излишки хлеба, ты перво-наперво схватился за дробовик — мое не трожь!.. Так? За свое ты живота не пожалеешь. А вот за общее дело... Тут, мол, пусть другие бьются, головы кладут, а мы, Лубянкины, поглядим пока со стороны... Так? Корней хмыкнул. — А что она мне такого сделала, Советская власть, чтобы я ей поклоны отвешивал? 92