Сибирские огни, 1987, № 11

руки на этом погреть... Снарядил подводы и привез из села Алтайского без малого сорок пудов соли. Там по тринадцать рублей за пуд платил, а в Мыюте продавал по сорок. Во как! — То есть — втридорога? — напомнил о себе Фадеев.— Гражданин Коротков, вы не отрицаете этот факт? — Отрицаю! Они думают, соль досталась мне даром. А я подводы гонял туда-сюда, лошадей маял, сколько труда положил... — А сколько барыша положил в карман? Керосин по восемь рублей фунт продавал. Совести у тебя нет. — За керосин мужики меня благодарили,— не сдавался Коротков.— Потребиловка ваша пустыми полками мужиков-то привечала, а у меня завсегда можно было разжиться... — Разжился ты, а не мужики. А когда прижали тебя немножко, тут ты и кинулся отписываться в Округ. — Не я один кинулся. — Знамо, не ты один. • — Вы свободны, гражданин Коротков,— вдруг объявил Линник, как бы пресекая ненужные препирательства. И видя, что тот медлит в нерешительности, добавил: — Пока свободны. Когда понадобитесь, пригласим. Потом один за другим входили мужики, опасливо озираясь. Одни жаловались на Кайгородова, который вместе с новым председателем Арюковым кого силой, а кого обманом заставили отписаться в Каракорум: угостят водкой или бражки ковши поднесут, а после той бражки хучь што подпишешь. — И многие расписывались таким образом? — спросил Фадеев. — Дак по глупости и спьяну, товарищ комиссар,— виновато опускали глаза мужики. Потом явился старик Евтифеев, в цветастой ситцевой рубахе и ла- таных-перелатаных холщовых портах, вправленных в какие-то немыслимые опорки, картуз лихо заломлен, от лакированного козырька остался лишь уголок, что и придавало старику комически ухарский петушиный вид. Сел на табуретку, поставив меж колен кривой березовый батог, достал табакерку, взял из нее щепоть табаку и, задрав голову, шумно втянул сначала одной ноздрей, потом другой. Затем не спеша ссыпал в табакерку с ладони остатки табака, спрятал табакерку: — И хто ж у вас будет за старшого? — Говорите, мы вас слушаем,— сказал Фадеев. — Жалобиться я пришел,— заявил старик.— На Ваську Гилева, коий сбег третьеводни. Изгалялся он, Васька-то, над людьми,— старик поморщился, но сдержался, не чихнул.— Бегал по деревне с берданкой и всем грозил: вы, грит, раньше перед кем на дыбочках ходили? Перед исправником да приставом. А нонеча слухайте меня. А не будете слухать— засажу в каталажку! — Ну, а вас лично чем он ущемлял, этот Гилев? — Помереть не дал. — Как помереть? — А так: дышал я, прости господи, уже на ладан, лежал безо всяких движениев... Лежу я на лавке, под божницей, свечки горят... А тут приперся Васька Гилев: вставай, грит, старый хрыч! Бердану из руки в руку перекинул, будто на артикулах, и штыком, штыком в меня целит... Это как, грит, помирать, ежели ты с обложением ишшо не ращи- тался? А ну, грит, вставай, такой-растакой... И ну чикать у меня перед носом, порох я почуял, ну и вскочил... А он меня, Васька-то Гилев, за шиворот да из избы, да ишшо вдогонку штыком... Веришь, нет ли, а я три дня дык ни сесть, ни лечь — во как угостил супостат... — А не брешешь про штык-то? — спросил Лапердин. — Чего мне брехать, чать, я не пес брехливый. — А ну снимай портки,— потребовал Лапердин.— Будем смотреть колотые твои раны. И если все так и есть, как ты говоришь, не поздоровится Гилеву. 86