Сибирские огни, 1987, № 11

эту могильную бездну, содрогнулись. Романюта, однако, не спешил и все поглядывал куда-то, будто ждал кого, достал кисет: — Может, кто желает напоследок закурить? — Ну, ты... — скрипнув зубами, выдохнул и ознобно передернул плечами Лубянкин. — Кончай со своим куревом! Кончай... А Романюта все тянул и слов этих как бы и не заметил. — Как хотите, было бы предложено,— кивнул он, усмехнувшись, и стал скручивать папироску, мусоля языком бумагу. Вечером, на другой день, когда в Шубинку прибыл отряд Огородникова, арестованные, кроме Лубянкина и еще одного мужика, уже были отправлены под конвоем в Бийск. Каракорумпы же, как видно, прознав о прибытии в Шубинку значительных совдеповских сил, больше не появлялись. Не было никаких известий и от парламентеров. Огородников застал боевых друзей в подавленном настроении. И хотя они сидели за столом рядышком — Михайлов, Нечаев и Селиванов— и пили чай, густо заваренный душмянкой, нетрудно было заметить, что между ними что-то произошло. Огородникову же все трое обрадовались, будто своим появлением он мог разрядить обстановку, снять напряжение. — Садись ужинать,— пригласил Михайлов. Хозяйка налила щей, придвинула хлеб, и Степан вспомнил, что с утра не ел ничего горячего, под ложечкой засосало... — Благодарствую. Погляжу вот, как расквартируется отряд, тогда и поужинаю. Семен Илларионович, можно вас на минутку? Они вышли на крыльцо и постояли, как бы привыкая к темноте. — Что здесь произошло? — спросил Огородников.— Заезжаю к Лу- бянкину, а его будто подменили: можете, говорит, вторично меня расстреливать, а чтоб ноги вашей больше в моем дому не было! Хотел допытаться, что с ним, а он только одно твердит: спросите вон своего комиссара, пусть объяснит. Словно подменили человека. — Их тут многих словно подменили,— холодно ответил Михайлов.— Расхожденье тут вышло у нас... по части тактики. Селиванов больно жалостливый, альтруист. Последнее слово Огородникову было непонятно, но он догадывался, что сказано оно в упрек Селиванову. — Селиванов... он справедливый. — А я, по-твоему, несправедливый? — обиженно хмыкнул Михайлов.— Жалость и справедливость — разные вещи. Разные. Они спустились с крыльца и приблизились к темневшему посреди ограды автомобилю. — Столько усилий было затрачено, чтоб доказать шубинцам, как заблуждаются они, не доверяя Советской власти, а теперь вот опять доверие подорвано,— сказал Огородников. — Значит, и ты осуждаешь мое решение? Выходит, невинных овечек арестовали мы с Нечаевым, жестоко с ними обошлись? А у этих овечек рожки проглядывают... и волчьи клыки. — Нельзя же всех под одну гребенку. Жалко будет, если тот же Лубянкин окажется по другую сторону, окончательно отшатнется от революции. — Понимаешь, Степан, нет у меня доверия к тем, кто двурушничает, и никогда не будет. — А если это не двурушничество, а заблуждение? Просмотрим своих людей. — Хуже будет, если врагов просмотрим. К чему это приведет — об этом ты не задумывался? — Об этом я всегда помню,— ответил Огородников, открывая воротца и подходя к своему коню, который нетерпеливо всхрапывал и похрумкивал удилами. Огородников отвязал повод и, закинув на шею коня, 76