Сибирские огни, 1987, № 11

— Каким же образом? — Припугнуть их... расстрелом. — Да вы что, в своем уме? — возмутился Селиванов. — Это же незаконно. — Законы революции, товарищ Селиванов, не исключают суровости. — Законы революции — это, прежде всего, справедливость. А вы предлагаете методы шантажа и запугивания. Последним допрашивали отца Игнатия. Он сидел, опустив голову, но отвечал на вопросы твердо и внятно, не выказывая растерянности. — Скажи, святой отец, каким образом каракорумцам стало известно о нахождении в Шубинке красногвардейцев? Может, с неба свалилось на них это известие? — На все божья воля... — А ваши действия тоже были продиктованы божьей волей, когда вы ударили в колокола? Что вас побудило к этому? — Страх, только страх, сын мой. Сиречь все произошло от великой растерянности... Истинно говорю. — Чего же вы напугались? — Невинного смертоубийства. — Невинного? — жестко посмотрел на него Михайлов.— Что можешь еще добавить к сказанному? — Хочу спросить,— поколебался отец Игнатий,— свет, который в тебе — не есть ли тьма? — А-а, понятно,— вскинул брови и медленно, с расстановкой проговорил Михайлов.— А что, если мы тебя, святой отец, расстреляем? Чтобы впредь не путал тьму со светом. Потом ввели арестованных, всех сразу, и Михайлов после долгой томительной паузы тихо проговорил: — Вот что, голубчики, даю вам сроку два часа. Нет, час, — достал из кармана часы и выразительно постукал согнутыми пальцами по циферблату.— Хватит вам и одного часа на раздумье. А если и после того будете запираться — расстреляем. Все! Думайте. — А вы не тяните с этим делом,— побледнев, огрызнулся Корней Лубянкин.— Можете сразу к стенке. Мне все одно нечего больше сказать. — Думайте! — повторил Михайлов и вышел. Ровно через час мужиков вывели в ограду, провели мимо автомобиля с двумя пулеметами, стволы которых торчали, как два указательных пальца, отворили ворота — и тут задержали. — Ну, граждане шубинцы, надумали что? — спросил Михайлов, подходя вплотную. Мужики молчали. Михайлов подождал, не спеша набивая и раскуривая трубку, задержал взгляд на Лубянкине. Тот глуховатым сдавленным голосом сказал: — Гляди, комиссар, кабыть не обернулось тебе... Совесть не прогляди. — Совесть моя — на месте. Побеспокойся о своей совести.— И повернувшись к старшему конвоя, невысокому рыжеватому красногвардейцу, махнул рукой.— Все! Ведите их, Романюта. Приговоренных повели, однако не по улице, а задворками, задами, чтобы не привлекать внимания... Солнце уже клонилось к закату. Воздух посвежел. Чувствовалась близость реки. Берег тут был высокий, обрывистый, вдоль берега, вразброс, росли березы и сосны, иные подступали к самому краю и как бы в ужасе замирали, останавливались на головокружительной крутизне... Обнаженные корни торчали из земли, повисая над пропастью. Глухо и тяжело шумела внизу река. Приговоренных поставили спиной к обрыву, и они, чувствуя затылком 75