Сибирские огни, 1987, № 11

душу, отец Макарий учит грамоте хозяйских детей... А дедушка Тыдык был молод, полон сил и панике не поддался — не уехал, как другие, из Улалы. Понемногу улалинцы успокоились, поняли, что большой беды от крещения не бывает. Стали ворочаться и ранее уехавшие, виновато оправдывались: хорошо там, где нас нет. Однажды зашел отец Макарий, и дедушка Тыдык встретил его по- доброму, чаем угостил. Послушать Макария пришли соседи, собрались стар и мал, тесно стало в избе. — Бог един,— внушающе-твердым голосом говорил Макарий.— А вы поклоняетесь не одному, а многим богам, которые ничего вам не дают, а только требуют жертв. И камы обманывают вас, говорят, что бывают в гостях у богов, беседуют с ними, советуются... И многие улалинцы в то лето приняли новую веру. Принял ее и дедушка Гурке Тыдык. А когда родился у него сын, назвал его Иваном. И много трудов положил, чтобы устроить хозяйство не хуже кержацкого. Двухэтажный дом, построенный дедом, и сейчас еще стоит на берегу Улалушки. Гуркин родился в этом доме, помнил деда Тыдыка. Помнил его рассказ, больше похожий на легенду: о том, как и откуда пошел род Чоросов. Начало тому, по словам деда, положено было в давние, очень давние времена. Тогда во главе обширного государства Ойрат стоял Чорос-Махмуд. Могущество Джунгарского ойратства было велико и продолжалось долго — уже внук Чорос-Махмуда Эсен, собрав несметное войско, подошел к Великой стене, осадил ее, завоевал Тибет... Спустя четыре года, Эсен погиб — и со смертью его кончился период Джунгарского царства, рухнул Ойрат, обломки которого разлетелись в разные стороны... И многие большие и малые племена, теснимые с востока на запад, осели и здесь, на Алтае, укоренились навсегда. Среди них, по рассказам дедушки Тыдыка, были и отпрыски знаменитого Чороса, они облюбовали место в долине Катуни, однако с приходом каменных людишек вынуждены были потесниться, а затем и вовсе перекочевать за Улалушку... Гуркин опустил руки и долго стоял у мольберта, разглядывая так и не оживший на холсте пейзаж. А за окном виднелся другой пейзаж, с высоким опалово-синим небом и острыми, подпирающими небо вершинами гор. И все вокруг было переполнено светом. Однако избыток света и буйство красок не нарушали общего тона, а напротив, как бы уравновешивали и приводили в гармонию весь этот кажущийся хаос окружащего мира... «Вот этого равновесия и не хватает моей картине»,— подумал Гуркин. Из открытой двери мастерской виднелась гора Ит-Кая, похожая на неоседланного скакуна с разметавшейся по ветру гривой. — Куда ты несешь меня, мой конь? — вслух произнес Гуркин, глядя на гору.— И не сбросишь ли по пути? Но теперь уже все. Все! Картину оставим до лучших времен... Гуркин решительно вышел, закрыл мастерскую. И в тот же день, поспешно собравшись, уехал в Улалу, где ждали его дела, далекие от живописи — работа в Горной думе. И Гуркин, словно желая поскорее забыть о своих неудачах, с головой окунулся в эти дела. Доктор Донец, недавно приехавший из Барнаула,— единственный врач на весь округ — строго выговаривал: — Зря вы, Григорий Иванович, не щадите себя. Делаете вы, разумеется, большое дело, но забываете о том, что вы не один и что немалую долю трудов могли бы взять на себя ваши друзья... — Что делать,— виновато разводил руками Гуркин.— Вот когда упорядочим жизнь, тогда и об отдыхе будем думать. Нам бы, Владимир Маркович, как следует подготовить и провести съезд... Как думаете, не помешает этому бийский Совдеп? — Поддержки, во всяком случае, не ждите. 59