Сибирские огни, 1987, № 11

вдруг пришло в голову: а сколько таких мест по Алтаю! Весь Горный Алтай — проклятое место. Добрые духи отвернулись от людей. Добрые духи бессильны. Кто же поможет людям, кто?.. Гуркин тронул коня и, едва отъехав, услышал дробные удары бубна... А может, это сердце его колотилось, как бубен. Он увидел мальчика, разметавшегося на душных шубах в углу юрты, лицо мальчика горело, капли пота выступили на лбу... Рядом сидела убитая горем Алмын. А кам Савок, приседая на коротких негнущихся ногах, разбрызгивал из чашки араку во все стороны и низким надтреснутым голосом выкрикивал, обращаясь уже не к самому Ульгеню, богу добра, а к его дочери Чимай: «Скажи, Чимай, достаточно ли теперь приношений? Мало? Мало, говорит Чимай! Мало!..» Бодыйка метался около юрты, развешивая на веревках какое-то тряпье и шкуры, стараясь задобрить богов... Удары бубна гудели в горах. Глухо шумела Катунь. И в звуках этих, в самом воздухе, прохладном и чистом, рождались иные, более протяжные и печальные звуки —•вдруг он отчетливо услышал голос Алмын. И это был не просто голос, это был плач матери по умершему сыну: «Адап ак чечек, ак чечек, анарбас эрьгэ барынсын...— причитала мать, и голос ее долго не отпускал Гуркина, эхом доносился издалека.— Ах ты, белый цветок, белый цветок, взошел ты в месте неизведанном, дитя мое, любимое отцом, ушел ты в страну, откуда не возвращаются...» Казалось, голосом Алмын плачет сама родина-мать, и плач-призыв ее ни днем, ни ночью не умолкает в горах. ...Гуркин спустился к реке, спешился. И стал ждать парома с той стороны. Хотелось поскорее переехать, вернуться домой, увидеть детей... «Ах ты, белый цветок, белый цветок... Адап ак чечек, ак чечек...» Сколько же богов на земле и в небе! Какому из них поклоняться, какого задабривать больше? Дедушка Тыдык рассказывал: в ту пору Улалушка была еще полноводной, и русские мужики — из «каменных» людишек — сплавляли по ней лес. Вся Уймонская долина была уже занята, деревни вырастали одна за другой: Катанда, Усть-Кокса, Уймон... Селились русские поначалу в самых глухих, отдаленных местах, среди камней и непролазной черни — оттого и прозвали их «каменными». Бежали они сюда не по своей воле, а от гонений и притеснений никонианских попов, подальше от глаза жандармского, держались кучно, скопом, старообрядчество блюли пуще глаза, крестясь только двоеперстно... А места вокруг были отменно щедры: землицы хлебны, леса собольны, реки рыбны... Заселыцики рубили кондовые дома, занимали места лучшие, вытесняя туземцев на неудобицы. Противиться этому не было сил у туземца — и затаил он обиду на каменных людишек, годами копил, передавая от отца к сыну, из поколения в поколение. ’ Правду сказать, с годами среди «каменных людишек» происходил раскол: одни жили на широкую ногу, другие концы с концами едва сводили, попадали в кабалу к богатым кержакам, гнули спину... Сколько же богов на земле и в небе! Какому из них поклоняться? Дедушка Тыдык был еще молод, когда в Улалу пришли другие русские, объявили себя противниками «каменных» людишек и создали в Улале миссию, возглавил которую архимандрит Макарий, будущий миірополит и академик. Макарий купил избу у русского, но прожил в ней недолго: улалинские инородцы, прослышав о том, что миссионеры собираются силой обращать их в свою веру и давать русские имена, спешно стали разъезжаться, откочевывать в Кузнецкий округ — и за весну уехало больше тридцати семей. Макарий сильно расстроился и, чтобы окончательно дела не испортить, перебрался в Майму. Там он и окрестил первого инородца, обратив его в православную веру, и поселился жить у него. Слухи доходили, что живут они душа в 58