Сибирские огни, 1987, № 11

дяного остова... Он заглянул внутрь — пусто было. Только кучка пепла на месте очага, клочья сухой травы да обрывок волосяного пута валялись в углу... Гуркин обошел вокруг юрты, ничего не понимая. Что случилось? Куда исчезли Тудуевы? Может, решились, наконец, и переехали в Уз- нези? Давно собирались... Конечно, как это ему сразу не пришло в голову! Гуркин сел на Гнедка и заспешил в Уз'нези. Дом брата стоял четвертым с краю. Хороший дом, с крыльцом и сенками под тесовой крышей. Увидев брата, Степан обрадовался, прислонил метлу к поленнице и пошел навстречу. — Здорово, Григорий! То-то у меня сегодня правая ладонь чесалась,— протянул руку,— Что у вас, как живете? — Живем,— уклончиво ответил Гуркин. И , помедлив, сказал: — Заезжал к Бодыйке — никого не застал. Может, думаю, в Узнези переехали... — Бодыйка-то? Нет,— помотал головой Степан,— он откочевал с неделю назад. Место оказалось тут несчастливым, проклятым... Савок Балташов заезжал вчера, говорил, что сын у Бодыйки помер. — Какой сын? — побледнел Гуркин.— Не Терек? — Не знаю, может, и Терек. Савок ездил камлать, хотел спасти мальчика, да горные духи не пожелали... А ты что так расстроился? — тронул брата за локоть. Они присели на березовый комель, закурили. Из пригона с кудахтаньем вылетела курица, пронеслась через двор, бестолково и суматошно мотая крыльями — перья летели в разные стороны. Степан усмехнулся: — Во раскудахталась. Яйцо снесла — и весь мир оповестила. — Яйцо снести тоже дело,— сказал Гуркин.— А бывает, что иное дело и выеденного яйца не стоит. — Бывает,— согласился Степан.— Случилось что-нибудь? — Ослеп я окончательно... — Как ослеп? — недоверчиво глянул Степан. Брат сидел к нему боком, и один его глаз, бельмом затянутый, казалось, побелел еще больше.— Как ослеп? — Ничего не вижу. Работа совсем разладилась. — Съездил бы в горы, на Каракол, в верховья Катуни... Пройдет хандра. Впервые, что ли? — Не в хандре дело. Гуркин опять молчал, задумчиво глядя перед собой. — Меня называют певцом Алтая,— сказал наконец,— и сам я поверил в это. А сейчас понял: народу нашему не до картин. Заниматься сегодня только картинами — нельзя. Вон Шишков хороший писатель, а занят другим: повез в Петербург проект Чуйского тракта, которому столько лет посвятил. А картины мои подождут. — И что же ты... вместо кисти лопату в руки возьмешь? — Может, и лопату. ...Возвращаясь домой, Гуркин опять сделал крюк и завернул к аилу Бодыйки Тудуева, хотел еще раз убедиться: не поблазнило ему, не померещилось? Вершины дальних гор были освещены солнцем, огнем горели лесистые склоны, а здесь, в логах и низинах, в узких межскальных расщелинах, копились густые синие сумерки, и холодом тянуло оттуда, как из каменных погребов. Конь всхрапывал громко, сторожко ступая по тропе. Гуркин подъехал к аилу, постоял, не слезая с коня. Длинные тени пересекали поляну, и трава на ней казалась черной. Какая-то птица бесшумно и стремительно вылетела из юрты, чуть не задев его крылом. Гуркин вздрогнул. И долго не сводил взгляда с темневшего входа, ожидал, что кто-то еще должен появиться. Но никто больше не появился. Тихо было. Пустынно-кладбищенская тишина давила, дополняя собою все вокруг. «Проклятое место»,— вспомнил Гуркин слова брата. И 57