Сибирские огни, 1987, № 11

время видя перед собой синюю кромку неба и синие, как небо, купола нагорной церкви. «Все будет хорошо,— печально и успокоенно думала.— Все будет... как надо!» 7 Работа с утра не задалась — и весь день пошел наперекосяк. Гуркин писал и не мог дописать, закончить новую картину, которую начал вскоре после приезда из Томска. Краски будто смеялись над ним, ложась на холст неровным, грязно-серым слоем. Выходило не то, совсем не то... Гуркин шлепал кистью, растирал некоторые места пальцем, чувствуя пружиняще-податливую упругость холста, но добиться нужного тона никак не мог — словно впервые он взял в руки палитру и кисть и словно стоял перед ним не мольберт, а стена возвышалась, преодолеть которую не было сил. Как же так — думал он? Теперь, когда были написаны и по всей Сибири известны такие его картины, как «Хан-Алтай» и «Озеро горных духов», десятки других пейзажей, когда друзья говорили и газеты писали о нем не иначе, как о мастере и певце Горного Алтая, когда и сам он в это поверил, краски и кисти вдруг вышли из повиновения... Неужто «Хан-Алтай» и «Озеро горных духов» — это его вершины? И выше ему уже не подняться, лучше не написать? Обидно было. Гуркин положил палитру, отступил к окну и долго смотрел на мольберт, стоявший посреди мастерской, как распятие... Пахло сухим нагретым деревом, красками. Стены мастерской были сплошь увешаны этюдами, и Гуркин, не глядя, мог сказать, когда и где написаны «Пруд» или «Цветы у пруда», «Юрта в саду художника»... Он повернулся и посмотрел в окно: юрта стояла в глубине двора, окруженная молодыми березами, пихтами и лиственницами, посаженными лет семь назад. Кроме них он посадил еще несколько елок и три кедра, провел через сад ручей... Юрту же он построил тремя годами раньше, в то лето, когда переехали они из Улалы и, облюбовав на окраине села, у подножия горы Ит-Кая, поляну, срубили дом, а потом и мастерскую, просторную, светлую, окнами на восток и юг. Здесь и написал он все свои лучшие картины. А юрта зимой пустовала. Снегом ее заносило — и она стояла, похожая на стог сена. Зато летом лучшего жилья не придумаешь — прохладно в жару и уютно в ненастье. Прошла мимо окон Марья Агафоновна, держа в одной руке охапку дров, а в другой ведро с водой. Гуркин проводил взглядом жену. И расстроился окончательно. Теперь лучше и не подходить к мольберту. Все! Он постоял еще немного, поколебался и вышел из мастерской. Направился к пруду, но передумал, круто повернул, взял под навесом конюшни уздечку, подозвал младшего сынишку и велел ему привести Гнедка. Гуркин стоял, ждал и поглядывал на жену, возвращающуюся от юрты к дому. — Поеду в Узнези,— как бы между прочим сказал он,— Степана повидать надо. — Степан сколько уж времени глаз не кажет. Брат называется. — Ну, ладно, ладно,— обрывает он жену. И она уходит, широко размахивая руками. Гуркина раздражает и эта мужская походка, и грубость жены, и весь ее неряшливый вид — в сорок-то лет могла и не опускаться до такой степени. Он понимал, что в чем-то несправедлив к жене, безропотно тащившей свой крест: четверо детей, обмыть, обшить и накормить надо, и хозяйство, какое ни есть, а тоже требует рук и глаз, он понимал это, но душа оставалась холодной. Сколько лет прожили, детей нарожали, а близости настоящей так и не обрели. И у него язык не поворачивается признаться жене в том, что удача, как видно, отвер­ 55