Сибирские огни, 1987, № 11

— Вот вам сказка, а в ней намек! — усмехнулся Вадим. — Всякая сказка с намеком. — Увы! И с благополучным концом,— добавил Вадим и покраснел от волнения и неожиданной своей смелости.— Если бы и в жизни так. — И в жизни, друг мой, многое можно исправить, переменить. — Ждать волшебного старика с железным посохом? — Зачем ждать, надо самим работать. Искать свой путь. — А где он, этот путь? Где? — спросил Вадим. Таня тронула его за руку, опасаясь, что сгоряча он может и самому Потанину наговорить дерзостей. Вадим резко повернулся и отошел к окну. — Каждый волен выбирать свой путь, лишь бы это было не во вред другим,— сказал Потанин.— И если отдельный человек имеет такое право, отчего же такого права не иметь народу? Права на самоопределение. И чтобы никто на это право не посягал. Ну, и образование,— добавил многозначительно и помотрел на Гуркина.— Это, конечно, в первую очередь. Без этого никакой народ не выйдет из темноты. Скажу больше: с этого начинается всякая свобода... А разве люди не для этого рождаются, не для свободы?.. Близилась уже полночь. А разговорам не было конца. Таня зашла на выставку в день закрытия. Хотела еще раз увидеть «Хан-Алтай», постоять у своего любимого «Озера», но опоздала: залы были уже пусты, картины сняты, и стены зияли холодной белизной. Таню словно сквозняком прохватило в этой оглушающей пустоте... И только в углу, за колонной, заметила она небольшой этюд в массивной деревянной раме, то ли забытый, то ли оставленный здесь по какой- то другой причине. Таня долго разглядывала этюд, чувствуя дыхание весенней Катуни: взломанные льды громоздились у берега причудливыми торосами, которые, казалось, вот-вот двинутся и сомнут, раздавят на своем пути все живое. Но светило солнце, полнилась и набирала сил река, и такой теплой и ласковой синевой отливало небо, что верить в худшее не хотелось. «Все будет хорошо»,— подумала Таня. И вдруг почувствовала, что кто-то подошел и остановился у нее за спиной. Она обернулась, увидела Гуркина и сильно смутилась: — А я вот опоздала... Кончился праздник. Гуркин смотрел на нее с грустным вниманием. — Это правда, что мои картины — для вас праздник? — Д а ,— поспешно и твердо ответила она.— Правда. — Спасибо. Для меня это очень важно... Очень! Может быть, важнее всех газетных дифирамбов. Спасибо! — Это вам спасибо, Григорий Иванович, я так много поняла за эти дни... Эту весну я всегда буду помнить. Гуркин улыбнулся; — Весен, Танюша, у вас еще много впереди. — Нет, нет, эта весна особенная, поверьте. Таня стояла, сцепив руки, стараясь унять дрожь в пальцах, но не в силах унять волнения и внутренней дрожи. И даже мысль об отъезде Вадима Круженина на фронт показалась до странного чужой, непонятной и не могла испортить настроения. — Ну что ж ,— тихо и мягко сказал Гуркин,— дай вам бог, чтобы праздник ваш как можно дольше был с вами. Знаете, я вас очень прошу: возьмите на память этот этюд. Очень вас прошу. — Нет, нет,— словно испугавшись чего-то, быстро проговорила Таня и умоляюще посмотрела на художника.— Нет, нет, Григорий Иванович, это невозможно!.. Вдруг она повернулась, закрыв лицо ладонями, и кинулась прочь, поскорее к выходу, не в силах сдержать слез и не желая их показывать... Потом наступило облегчение, она успокоилась. И медленно, как бы нехотя, шла по талому снегу в сторону Воскресенской горы, все 54