Сибирские огни, 1987, № 11

— Как же это вы, не спрашивая, открываете? — спросил с укором.— А вдруг какой-нибудь лихой человек? Или того хуже... Татьяна Николаевна улыбнулась: — Так я же знала, что это вы. Слышала, как вы подъехали. Степан поискал глазами, куда бы пристроить свой увесистый мешок, опустил его прямо на пол, к ногам, поспешно стал развязывать. Узел затянулся, и он никак не мог с ним совладать... — Сейчас, сейчас,— и, волнуясь, распутал наконец узел, развязал мешок и стал вынимать из него сверток за свертком, бережно укладывая на придвинутую Татьяной Николаевной табуретку,— Это книги. А это тетради,— перечислял с удовольствием.— Целых, кажись, две сотни... Татьяна Николаевна развернула пакет, взяла одну тетрадку, и глаза ее радостно потеплели. — Боже, какая прелесть! — воскликнула она, проводя пальцами по лощеным листам.— Настоящая, в линейку... Даже не верится. — Там и в клеточку есть. Поглядите,— сказал Степан, радуясь не меньше, выхватил из мешка еще один сверток, крест-накрест перехваченный бечевкой, потом еще и еще, складывал все это на табуретку и прямо на пол, глядя при этом снизу вверх на учительницу, ошеломленно-радостную, даже несколько растерянную. — Ну вот... пользуйтесь на здоровье,— сказал Степан.— А в следующий раз и еще чего-нибудь раздобудем. — Спасибо вам, Степан Петрович! Для меня это настоящий праздник. Хотите чаю? — Нет, нет,— смутился он отчего-то и перекинул из руки в руку пустой мешок, не зная, куда его девать, отступил к порогу.— Пойду... там лошадь стоит. Целый день в упряжке. — Спасибо вам за все! — еще раз она поблагодарила. — Да мне-то за что? Это вон товарища Малетина благодарите... А я для вас,— помедлив, добавил: — все, что ни захотите, готов сделать! Все, что ни захотите! — И поспешно вышел, толкнув дверь плечом. Ночной морозец остудил лицо. Степан вышел на дорогу и обернулся: света в окне учительницы — не было. Не знал Степан, что лампу Татьяна Николаевна погасила нарочно, чтобы лучше видеть его... Прижавшись лбом к прохладному стеклу, она смотрела в окно до тех пор, пока подвода не растворилась во тьме. А в ушах все еще звучал, отдавался в сердце голос Степана: «А для вас я готов сделать все, что ни захотите!..» Она зажмурилась так, что слезы выступили на глазах. «Боже мой! — подумала с непонятной обидой.— Да ведь мне уже говорили эти слова... Говорили!» Так давно это было... Так давно — словно и не в этой жизни, а в какой-то другой, непостижимо далекой и нереальной. И она, Таня Корчуганова, была в той жизни тоже другой, совсем другой, не похожей на себя нынешнюю... Хотя и прошло с тех пор всего три года. 6 Март к полнолунию потеплел. Ночи стояли тихие, з.вездные. А днями все оживало, приходило в движение — рушился с крыш и карнизов подтаявший снег, пушечно громыхали в водосточных трубах обломившиеся глыбы сосулек, и гвалт одуревших от тепла и солнца воробьев сотрясал воздух. Этой весной — весной 1915 года — открылась, наконец, в Томске долгожданная выставка Гуркина, картины которого казались Тане чудом. Ошеломленная, она целый час простояла у «Озера горных духов», забыв обо всем на свете. А когда опомнилась, увидела, что Вадим Кружении стоит рядом и смотрит не на картину, а на нее. — Ну что же ты! — сказала она обиженно.— Разве тебе не интересно?