Сибирские огни, 1987, № 11

Пашка тем временем поджег новую лучину. Слушатели сидели, затаив дыхание, боясь пошевелиться. Когда чтение было закончено, некоторое время в каком-то оцепенении сидели молча. Потом кто-то вздохнул: — Жалко Дуниного отца... — И Дуню жалко. Она ж не виновата... Татьяна Николаевна улыбнулась, медленно отвела со лба светлую прядку, и Пашка вдруг подумал о том, что он бы тоже увез учительницу на край света, как тот гусар Дуню, не посчитался бы ни с отцом, ни с матерью... Да разве это сбыточно! — Не будем судить героев наших,— мягким и проникновенным голосом говорила Татьяна Николаевна,— а попытаемся их понять, отца и Дуню, ставшую жертвой обстоятельств... Пашка невысказанно и горячо смотрел на учительницу и не заметил, как догорела в руке лучина, пламя лизнуло, обожгло пальцы, он дернулся, уронив лучину, и класс погрузился в темноту. Кто-то засмеялся: — Чо, Паша, жгётся? — Эй, у кого серянки? — Не надо зажигать,— сказала учительница, и голос ее в темноте показался Пашке еще нежнее и мягче, сердце у него зашлось от волнения. Домой он возвращался один, шел медленно, будто нехотя. Ныл обожженный палец. И неотвязная мысль не выходила из головы: что делать? Ведь он же никогда не сможет ей признаться, а сама она, Татьяна Николаевна, никогда об этом не догадается. Что же делать? С этим неразрешимым вопросом он и вернулся домой, лег спать и даже во сне не мог избавиться от горького чувства неразрешимости. А на другой день, вечером, когда опять собрались в школе и Татьяна Николаевна заняла свое привычное место, Пашка уже сидел сбоку, на табуретке, словно ангел-хранитель, и лучина, разгораясь, сухо потрескивала в его руке... Дверь в это время отворилась, и в класс вошел Барышев. Все разом повернули головы и уставились на него. Татьяна Николаевна тоже смотрела на Барышева с интересом и удивлением, понимая, что приход его не случаен, и ей немножко стало не по себе. Лучина в Пашкиной руке вовсю полыхала, и он, чтобы осадить огонь, поднял горящий конец кверху... — А я иду мимо и вижу: дым из школы...— с усмешкой сказал Барышев.— Неужто, думаю, пожар? Мое вам почтение! — кивнул Татьяне Николаевне.— Не помешал? — Пожалуйста, проходите. — Благодарствую. Но я на одну минутку. Слыхал я, что вы посиделки устраиваете, читкой занимаетесь... Выходит, теперь у нас в деревне два общества: культурно-просветительное и вот это... ваше, прошу прощения,— глянул на Татьяну Николаевну,— не знаю, как оно называется. — Называйте, если хотите,— улыбнулась Татьяна Николаевна,— просто: кружок передовой молодежи. — Ишь ты, передовая молодежь...— качнул головой Барышев и повел густыми ползучими бровями, окидывая взглядом собравшихся здесь,— Дело, конечно, хорошее. Только зачем нам в Безменове два общества иметь? — А где оно, второе-то обчество? — ехидно спросил Витюха Чеботарев.— Может, с лучиной поискать? — Зачем же с лучиной,— спокойно ответил Илья Лукьяныч и стал разворачивать сверток, который держал в руках, точно спеленатого ребенка, бережно развернул и вынул, наконец, бутыль.— Вот керосин. Витюха, давай лампу! Мигом принесли лампу. И Витюха проворно заправил ее, налив керосину, потуже завернул решетчатую головку, зажег, надел стекло и 43