Сибирские огни, 1987, № 11

в его сторону. Пеган, Пегашка! — екнуло сердце. В это время из-за ос- тожья вывернулась и широкими пружинистыми скачками, с громким лаем кинулась к дороге большая черная собака. Степан и собаку узнал: — Черныш... Черныш! — Радостно окликнул. Собака остановилась шагах в десяти и, поперхнувшись, умолкла. Но как только Степан шагнул к ней, шерсть на загривке у нее вздыбилась, и собака злобно зарычала, показав желтые клыки... — Черныш! — крикнул человек от подводы.— Назад, Черныш! Степан подошел ближе. Парень в распахнутом полушубке, шапка набекрень, воткнул вилы в сено и, опираясь на них, встревоженно и растерянно смотрел на Степана. Степан, желая ослабить, снять напряжение, медленно, с мягкой усмешкой заговорил: — Страху нагнал на бывшего хозяина...— И вдруг прямо, без обиняков спросил:— А ты-то чей будешь? Никак не припомню. И тогда с парнем что-то случилось — губы его дрогнули, покривились, вилы выпали из рук, и он, всхлипнув совсем по-ребячьи, резко выпрямился, шагнул к Степану с отчаянным шепотом: — Братка! Д а , братка же... почему не узнаешь? Домой Степан явился вместе с братом. Мать смотрела на них от крыльца во все глаза... Потом ойкнула, прижав руку к груди, и кинулась было навстречу, да ноги отказали, подкосились — и упала бы, не подоспей Степан. Подхватил он ее, удержал, а мать слова сказать не может, лицо мокрое от слез. Прижалась к нему, всхлипывая: — Степушка... сынок! А я как знала, чуяло мое сердце. Вчера вижу: будто Черныш кинулся на меня и ну кусать... Реву я белугой, а кровь так и хлещет... Ну, говорю утром отцу, быть кому-то кровному, родне близкой. Сон в руку. Степушка, сыночек...— оглаживала его рукой, касаясь пальцами жесткого, словно задубевшего, бушлата.— Ой, да как же ты, сыночка, в этакой хворобной одежке? Промерз, поди? А я держу тебя на холоду, безголовая... Пойдем в хату. Пашка! — отыскала взглядом младшего сына.— Чего стоишь? Шумни отца, у Барышевых он с мужиками... Надумали правду искать — у кого? Ох, беда, беда... Совсем одурел от богатства своего, гоголем ходит по деревне Барышев-то. Другие- то вон головы на войне поскладали, а он мошну набивал... Вот и бесится с жиру. Теперь, вишь ли, маслоделку решил к рукам прибрать. Вот и пошли мужики упредить его, чтоб не самоуправничал... Да ну его к лешакам! — спохватилась.— Нашла об чем говорить... Степан шагнул вперед, чуть не задев головой полати, и встал рядом с матерью, заглядывая ей в лицо: морщинок поприбавилось, седые пряди торчат из-под платка... Мать краем глаза увидела прошедших мимо окна Пашку с отцом, подобралась вся и взволнованно проговорила: — Отец идет. И оба замерли в ожидании, прислушиваясь к негромким, приглушенным голосам во дворе, наконец брякнула щеколда, скрипнула сеночная дверь, промерзло взвизгнули половицы, и отец, покашливая и покрякивая, долго возился там, отыскивая, должно быть, голик, потом старательно колотил и шоркал голиком, обметал пимы... Тянулось это бесконечно. И Степан догадался: отец умышленно медлит, собирается, наверное, с духом. А у матери уж и терпение кончилось. — Да ты чего там копаешься? — крикнула она высоким, напряженным голосом.— Заблудился, дверь не можешь найти? И тогда дверь отворилась, и отец не спеша переступил порог, сердито буркнув: — Голик никогда на месте не лежит... И словно по шаткому мосточку шагнул к сыну. Степан еще не раз ловил себя на этом: прошлое как бы возвращалось и входило в него. И это чувство усиливалось еще тем, что само Безмено- 32