Сибирские огни, 1987, № 11

— Так ведь я и не встаю,— кротко и виновато улыбнулся Потанин и как-то неловко подвигал, пошевелил плечами, остро выступающими из- под старого пледа, свисающего почти до пола. Да вы, право, не беспокойтесь, чувствую себя я вполне сносно. — Ну что ж ,— сказал доктор, щелкнув застежкою саквояжа,— поглядим.— И долго, внимательно выстукивал и выслушивал его, приставляя трубочку-стетоскоп к груди. Затем точно так же простукал и прослушал спину, укоризненно-строго выговаривая.— Это мы поглядим, поглядим... Ишь взяли моду — наперед доктора прописывать рецепты. Нет, нет, любезный Григорий Николаевич, своевольничать я вам не позволю. Здесь больно? Нет. А здесь? — нажимал пальцами.— Тоже нет. Превосходно. Задержите дыхание. Так-с. Хорошо. Дышите. Поглубже. Еще глубже... Потанин сидел, нахохлившись, как старая обескрылевшая птица, и молча затаенно смотрел на доктора, твердившего свое излюбленное «поглядим» и продолжавшего манипулировать пальцами, прикосновения которых вызывали легкий озноб, и тело враз покрылось гусиной кожей... — Вы что, озябли? — спросил доктор, от взгляда которого ничто, казалось, не могло ускользнуть.— Можете одеваться.— И сдержанно заключил:— Ну что ж, инфлюэнцу вашу мы устранили. Но полежать еще немного придется. Если, разумеется, не будете своевольничать и опережать события. — Спасибо,— кивнул Потанин.— Постараюсь выполнить все ваши предписания. Только ведь вам, дорогой Николай Глебович, лучше моего известны причины моих недугов: девятый десяток за плечами — груз тяжеловатый. А может, медицина имеет на этот счет иное мнение? Панацею какую-нибудь, а? — Имеет,— кивнул доктор, пряча стетоскоп в саквояж.— Здоровье, Григорий Николаевич, надлежит беречь во всяком возрасте... Неожиданно он умолк, придвинул стул и сел рядом с Потаниным, уронив руки между колен, чувствуя внезапный, почти обморочный прилив слабости, не физической даже, хотя и работал он в последнее время по шестнадцать часов в сутки, а душевной, моральной усталости. Такое вокруг творилось — не приведи бог! Томск переполнен, наводнен беженцами. Население увеличилось почти вдвое, а жилья нет, провианта не хватает... На рынке четверть молока — сто рублей. А тут еще ко всему вспыхнула эпидемия тифа. «Вошь съест человека»,— сказал на днях один больной старик, которого уже нет в живых: вошь съела... Страшно становится. Больницы переполнены. Люди гибнут, как мухи. Николай Глебович вспомнил недавний случай — у него и сейчас мороз по коже от той картины, которая возникла вдруг так живо и явственно, что он услышал звяканье ножниц... Стригли больного паренька, почти мальчика, с продолговатым, заострившимся лицом, побитым оспою, точно дробью. Клочья темных волос падали на пол и тотчас, едва упав, начинали шевелиться и двигаться... Николаю Глебовичу показалось, что это у него от переутомления мельтешит в глазах. Но нет: остриженные волосы, падая на пол, словно оживали... И хотя доктор Корчуганов и раньше не однажды сталкивался с бедственным положением сибирского населения, особенно пришлого, переселенческого, однако не представлял себе этого бедствия в столь’ огром- ных и ужасающих размерах, каким оно было сейчас, в конце восемнадцатого года... И непонятно было, страшно и непонятно слышать разглагольствования приезжавшего недавно в Томск Вологодского о задачах правительства: «Будем продолжать строительство русской жизни». Казалось кощунством говорить об этом сейчас, когда все рушилось, горело, превращаясь в пепел, — словно повторялись Помпеи, только в ’гораз- до больших и более трагических масшта'бах. Николай I лебович знал Вологодского давно, еще с тех пор, когда тот занимался адвокатской практикой и о верховной власти не помышлял. Вологодский одно время был даже вхож в дом Корчугановых, приятель­ 26