Сибирские огни, 1987, № 11

от атамана Семенова, ставят освобождение России выше мелкопартийных интересов... — Мое решение ничего общего с отказом Семенова признать вашу диктатуру не имеет. Ничего общего! — Спасибо и на том, генерал,— помрачнел Колчак,— Семенова же, как вы знаете, я объявил изменником Родины. Надеюсь, мой приказ известен каждому солдату? — Да , с приказом номер шестьдесят я знаком,— сказал Болдырев и только сейчас заметил на плечах Колчака новые адмиральские погоны.— Что касается России, она мне дорога не меньше, чем Деникину,— обиженно добавил и встал, готовый откланяться. — Ну что ж ...— Колчак проводил его до двери, особенно и не пытаясь уговаривать.— И куда нее вы теперь, генерал? Болдырев еще раз окинул взглядом кабинет верховного правителя, довольно тесный и неуютный, с письменным столом, парой кресел и дюжиной стульев вдоль стен: узкая солдатская кровать, стоявшая в углу, казалась тут неуместной; должно быть, адмирал с некоторых пор опасался ночевать дома, в своей квартире... «Флагманская каюта,— усмехнулся про себя Болдырев, вспомнив отпущенную кем-то колкость в адрес новоявленного «правителя».— Уметь управлять кораблем — это еще не значит уметь управлять Россией. Господи, чем же все это кончится?» Болдырев прямо и твердо посмотрел на адмирала и несколько запоздало ответил: — Поеду пока во Владивосток. А позже, наверное, в Шанхай. Колчак протянул ему руку: — И не держите на меня зла, Василий Георгиевич. Мы люди военные, и у нас единственный вексель за душой — наша любовь к Отечеству. — Простите, адмирал, но сегодня вы подписали чужой вексель,— сухо сказал Болдырев.— К тому же, как мне кажется, фальшивый. Честь имею! Они расстались холодно-вежливо. И навсегда. * * * Колчак долго не мог успокоиться после встречи с бывшим главнокомандующим. Слова Болдырева о чужом векселе не выходили из головы. «Он считает меня выскочкой, самозванцем,— думал оскорбленный адмирал.— Но разве не интересами России руководствовался я, принимая на себя этот тяжкий крест?» И через несколько дней, когда верховный правитель встретился с «общественностью» города и представителями прессы и выступил перед ними со своей программной речью, в голосе его все еще звучала обида: — Меня называют диктатором. Пусть так. Я не боюсь этого слова. Ибо знаю: диктаторство с древнейших времен было учреждением республиканским,— говорил адмирал, глядя куда-то в пространство поверх голов сидевших перед ним газетчиков. Он с презрением относился к этим продажным писакам, но в то же время понимал, что обойтись без них невозможно: завтра же его слова и мысли, благодаря газетчикам, станут достоянием широких масс, а это для него важнее всего.— Как сенат Древнего Рима в тяжкие для государства минуты назначал диктатора, так и Совет Министров российского государства в тягчайшую из тяжких минут назначил меня верховным правителем. И я буду принимать все меры, которыми располагаю в силу своих чрезвычайных полномочий, для борьбы с насилием и произволом, буду стремиться к скорейшему возрождению Родины, так дерзко и грубо попранной большевиками. Конечно, я был бы безумцем, возмечтав выполнить всю эту работу едино- лично,— смягчил излишнюю резкость своей речи.— Нет, вся эта много- трудная работа будет выполнена в полном единении с Советом Министров, и я глубоко убежден, что наши намерения будут встречены доверием и поддержкой народа. В этом убеждают меня,— добавил, повеселев,— 22