Сибирские огни, 1987, № 10

Вот будто о нем и поговорку давно сложили: жил грешно и помер смеш­ но... По другим себя мерить — это одно, иное — к другим примеряться. «Не бескорыстный и ты, Мефодьев сын! И тебе иногда больше на­ добности брать приходилось! — отпускал на свой счет Савушкин. — Правду — ее люби! Через неохоту, но соглашайся с ней... Позапрошлой, кажись, зимой добыл ты сверх лимита пару лосей — быка и матку. Пре­ ступил? А то, скажешь, нет! Все лицензии были закрыты, шкуры сданы. Зачехляй ружье и домой топай. А ты, окаянный, в урман опять умотал­ ся и ту пару лосишек свалил в один день и мясо притырил. Тем оправды­ вался перед собой, что, мол, на будущий год зачтется, передвинется как бы на новый сезон охоты. Схитрил, дед косой, смошенничал! Никому про это не сказал. Но перед собой-то признайся, что скрыл. Чего от упре­ ка рыло-то воротить? Не наказали, не вздули. А могли бы огреть тысяч* ным штрафом, притянуть к уголовщине! Пошагал бы на принудительные работы. Вот уж хватил бы позору, славы дурной! Пронесло, потому что ладом утаился...» Ясно думалось Савушкнну у догорающего костра, в ожидании рас­ света полного, белого. Встал перед взором, словно выплыл из пелены тумана, крещеный тунгус Кирилл Тагаев, приятель его закадычный, учитель по следопытству, умерший полгода тому назад, в июльскую жаркую пору. Время Кирилла обороло почти в девяносто лет. Далеко на обласке тунгус и не ездил уже по рыбацким делам — ставил сетки и фитили от селений поблизости. Помер возле лодки-долбленки своей, прямо на бережку, на зеленой осоке. Уснул и не проснулся лесной чело­ век, урманный. Жил он безгрешно, с открытой душой, теплым сердцем, светлым умом. Ко всякой твари был добрый, а к людям — совсем со­ страдательный... Нашли Кирилла через день после смерти. Лежал на тра­ ве ничком, трубка валялась рядом, будто выпала у спящего изо рта и погасла. Одним броднем Кирилл до воды доставал — течение лизало носок его надегтяренной обуви. Река, как живая душа, прощалась с тунгусом... В запазушке у Кирилла оказалось немного денег, на них и похоронили... Чистая совесть была у тунгуса Тагаева, без пылинки, без пятнышка. Сказать о нем можно одно похвальное, поставить в пример всякому, и Хрисанфу, Мефодьеву сыну, — тоже... Савушкпна снова стало познабливать, противная дрожь поползла по суставам и коже, коробило губы, сводило пальцы. То был озноб, способ­ ный свалить в лихорадку, во мрак. Надо было собрать всю волю и силы все. Опираясь рукой о ружье, охотник поднялся. К нему подошла соба­ ка, зевнула, потягиваясь. Хозяин взял Пегого на поводок, чтобы пес по­ могал тянуть, если будет совсем уж плохо. Тишина заложила уши. За редколесьем, в робком, будто тоже озноб- ном дрожании, занималась примутненная заря. Хрисанф Мефодьевич двинулся, стараясь через раз попадать в размашистые скачки Солового. Глубокий снег разогрел охотника, как вчера, до испарины. Зудила злость на самого себя, что потащился за подстреленным оленем. Мог бы и бросить подранка, хоть однажды за все годы промысла. Досадовал и на стаю волков, которых черт принес сюда на болота из степей. Но раздражение в нем постепенно таяло, как тает льдинка, зажатая в горсть. Чем дальше он уходил от костра, тем больше чувствовал немоту во всем теле, тупые удары крови в уши, виски. И лишь страх упасть и з а ­ мерзнуть в урмане толкал Хрисанфа Мефодьевича вперед. Хоть ползком или покатом, но продвигаться ближе к дороге, к зимовью. Мнилось, что вот-вот набредет на растерзанный труп своего коня, увидит картину волчьего жадного пиршества... Что это вдруг с ним ста­ ло? Как странно: Савушкин не находил в себе жалости к Соловому. Неужели так легко смириться с потерей, как с неизбежностью? Неужели опять поверил в предначертания, в указующий перст судьбы? Суди, как хочешь, но ведь сколь ни скачи, а когда-нибудь да споткнешься... 17