Сибирские огни, 1987, № 10

— Я поручусь за тебя, но предварительно уплати штраф за сегод­ няшнее правонарушение. — У меня ни копейки нет,— заканючил Емельян. — Я одолжу. С зарплаты рассчитаешься,— сухо сказал Колосков. Так Емельян Хоботюшкин оказался в числе конюхов, ухаживающих за лошадьми районного отделения милиции. Жить он продолжал у Мур­ тазина. Старый Рафаил Валеевич был огорчен выходом из дела ком­ паньона, однако в жительстве не отказал. Милицейский конюх — это, хотя и небольшая шишка, но все-таки своего рода ширмочка для при­ крытия дома от подозрения. Летом 1932 года Емельяну выделили комнатку в общежитии, где про­ живали одинокие милиционеры и другие сотрудники отделения. Хобо­ тюшкин тут же купил крепкий чемодан, уложил туда вырытую ночью в Университетской роще торбу и, замкнув надежным навесным замком, засунул в угол под железную кровать с казенной постелью. Ни с кем из сослуживцев Емельян дружбы не заводил. Жизнь шла тоскливо. Свободными от работы вечерами, когда одиночество становилось нев­ моготу, он уходил на улицу Татарскую к старику Муртазину и до полу­ ночи слушал рассказы Рафаила Валеевича о прошлой жизни. На лома­ ном русском языке «просвещал» скорняк Емельяна и в юридических вопросах. Иной раз к старику забегали компаньоны, с которыми Мур­ тазин завел дела после Хоботюшкина. В один из вечеров здесь появил­ ся подвыпивший здоровенный мужчина с уголовными замашками. Уз­ нав от старика, что Емельян имеет отношение к милиции, он бесцере­ монно потребовал: — Слышь, лягавый, душа из тебя винтом, добудь мне официаль­ ную бумагу о подтверждении личности Семена Павловича Губанова. — Где я возьму ее, в конюшне? — попробовал отшутиться Хобо­ тюшкин. — Где хочешь, сучара, там и бери! — рыкнул мужчина и глянул на Муртазина: — Пахан-Раф, не пожалей лягашу за мой счет краснень­ кую для подмаза... Старик без слов выложил на стол яркую тридцатирублевую купюру. Хоботюшкин хотел отбояриться от сделки, но тридцатка была такой новенькой, что у Емельяна аж дух захватило. Покосившись на деньги, он сказал: — Справку колхозника попробую раздобыть. — Одна барышня попробовала...— Мужчина грозно сверкнул не­ трезвыми глазами: — Учти, чтобы все было натураль. За липу, клянусь мамой, секир-башку схлопочешь... — Печать будет настоящая,— пообещал Емельян и в следующий вечер принес Муртазину справку. Говорят, мир тесен. В этом Хоботюшкин убедился в один из декабрь­ ских дней 1932 года, когда, находясь в коридоре отделения милиции, увидел, как в кабинет к начальнику ввели задержанного «Губанова», а следом туда же вошел угрюмый кузнец Степан Половников. Скорее инстинктом самосохранения, чем умом, Емельян почувствовал, что дело для него запахло керосином. Затаившись у окна, он видел, как си­ дящий на улице в санях Федя — сын кузнеца — рассматривал привязан­ ного к коновязи оседланного Аплодисмента и как потом, выйдя от на­ чальника, кузнец, нахлестывая, погнал свою монголку не на базар, а вдоль улицы, ведущей из города. Какой разговор состоялся в кабинете Колоскова и чего напугался Степан Половников, Емельян не знал, но не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить: если при Половникове у «Губанова» нашли колхозную справку — беды не миновать. Еще страшнее стало Емельяну оттого, что Половниковы, конечно же, узнали председатель­ ского жеребца. Впоследствии, на допросе, Хоботюшкин пытался убедить Тропынина, будто вовсе не хотел убивать кузнеца, однако в конце концов вынуж­ ден был признать, что тайком угнал от коновязи Аплодисмента и погнал- 1 2 3