Сибирские огни, 1987, № 9

то ли хорошие люди, то ли недобрые люди,— так в отдаленное время жили все древние манси — тихо, как звери лесные. Вдруг незаметно исчезла Халь — как ее ни кричали, не докричались... И стало жить им совсем одиноко. Ну а потом, как обычно, дни побежали за днями. Много прошло их: однажды Халь возвратилась. С собою масти почти золотистой пса привела: словно солнце в темную избу вкатилось. Не было пса — это точно! — в стойбище бывшем не знали, был ли такой у соседей,— и потому испугались. «Может, от добрых хозяев, может, от злых он пришел к нам,- вслух размышляя, Петотка так говорил.— Не гоните, пусть он у нас обживется. А из губы лиственничной 1 сделайте-ка человечка. Сделав, оставьте незрячим и, обернувши берестой, псу привяжите на шею: это — знак бедствия, знайте, это — как весточка людям...» Вновь замелькали мгновенья, дни потянулись за днями. Только лишь пса с человечком к людям отправили, ночью снова напасть: заявился в гости медведь. Он взобрался на ненадежную крышу, стал расковыривать кровлю, чтоб до живого добраться — так шатуны поступают, если им голод несносен. > * День или два промелькнули — и появился хозяин пса золотистого: понял знаки беды и на помощь тут же пришел... Оказалось, стойбище — неподалеку, в нем — соплеменные манси. Долго просил их хозяин пса золотистого, чтобы Паламей, Ивыр, Петотка бросили эту избенку, чтобы они разделили с ним и еду, и дорогу до безопасных становий, чтобы, как равные, жили в стойбище — пусть не родимом, но не враждебном... Так вышли из лесу три погорельца — Ужас подкрался к Петотке и приковал его к месту, Паламей сел от испуга, Халь-соболятница в страхе в угол под лавку забилась. Только лишь Ивыр не струсил, с криком: «Боюсь тебя, страшный!» вытащил старую пайву из-за трубы и взобрался к зверю на крышу. Медведю на уши пайву надвинул, да как ударил по донцу, и закричал: «Если ходишь, то — по медвежьим тропинкам, а по людским не старайся!» Рявкнул медведь оглушенный, до смерти сам испугался, бросился прочь без оглядки — в лес... И поныне в урманах манси, встречая медведя, в пайвы стучат — и берёста гулко гремит, а косматый так и бежит без оглядки в страхе, почти первородном. После, когда поостыли, Ивыра спрашивать стали: «Как же ты не убоялся, как же рискнул — на медведя!..» «Мне надоело бояться, жить я хочу,— он ответил,— чтобы ни зверя, ни птицы и никого не страшиться...» Старый Петотка огладил Ивыра, чтоб убедиться, что перед ним уж не мальчик, а настоящий охотник: «Смелому сухо и в ливень, в холод тепло, ну а в бурю — вовсе легко»,— так подумал мудрый слепец. И добавил: «Стужи и зноя не бойся, духов и зверя не бойся. Если крылатым родился, то и взлети выше леса — будь властелином простора...» * * и средь людей поселились: в мир их вошли и в заботы, дни и труды разделили. Вырос, как деревце, Ивыр — стал крепконогий, плечистый. Рыбная ловля, охота — труд вековечный — подростка выровняли, закалили, сделали юным мужчиной. Холода он не боялся, уши под шапку не прятал: гордо носил смоляные кудри. И в самую стужу не надевал рукавицы: пальцы, привыкшие к снегу, крепко держали оружье, не примерзали к железу. 1 Лиственничная губа —нарост на коре лиственницы (сиб.). 84