Сибирские огни, 1987, № 9

серо-голубой нарядной шинели в талию, в словно бы заиндевелой папахе с ^золотым галуном-перекрестьем, весь ловкий, благо­ родный военный, он стоял, на две головы выше нашей низенькой директорши. Она говорила с ним своим одномерным тихим голосом, и слышно было только: ту-ту-ту- ту... А рядом стоял Любарский-сын, ростом с отца, и все ребята, почтительно обходя, глядели завистливо и с любопытством, больше, конечно, на грозного полковника с перчатками в руках, с задранной голо­ вой — может, это от папахи, — даже наш желтоглазый военрук, исполненный молча­ ливого достоинства, прошел мимо, руки по швам, звякнул медалями — заговорила военная косточка». Стоит ли удивляться, стоит ли доказы­ вать, что это всеобщее почтение перед военачальниками (ведь любой подросток тогда знал, какой вклад внесли советские командиры в победу над фашизмом) авто­ матически переходило и на их детей, окру­ жало их тоже неким «ореолом»? Все это в общем-то закономерно и естественно; ненормальным и неестественным представ­ ляется, однако, то, что эти традиции «эли­ тарности» оказались слишком уж порочны­ ми и долговременными... Школы типа «сорок пятой мужской» ос­ тавили о себе — что тут теперь скрывать? — недобрую, нехорошую память. Недаром Толя Смирнов уходит из «сорок пятой» без всякого сожаления, прямо и честно призна­ ваясь: «Она не была мне родной», считая, что в стенах этой постылой казармы он ничему путному не научился, ничего по су­ ти полезного не получил. С этим грустным выводом героя, навер­ ное, можно было бы согласиться, можно было бы даже увидеть в Толе и в его то­ варищах безвинных жертв тогдашней систе­ мы образования с ее злополучным «раз­ дельным обучением», если бы не эпилог повести. Уже много лет спустя Толя слу­ чайно встречает одного из своих соклассни- ков — некоего Мартынова, носившего в школе кличку Тартын, одного из самых тогда неприметных, неказистых мальчишек. И вот теперь этот Тартын — директор из­ вестного на весь Союз завода. «— Ну а о других-то знаешь?» — спрашивает пора­ женный Тодя. «Знаю... Костя Мосалов — деканом в Н-ском университете. Гипотез — подполков­ ник, в Ленинграде видел. Лис где-то в угольщиках, по отцовым стопам пошел. Своя «Волга»... Гуссейн, брат, высоко — уже доктор, а может, сейчас член-коррес­ пондент. Живет в Киеве. Физик с именем...» Тут уже удивляется не только герой, но и мы с вами. Как же так случилось, что эта злосчастная «сорок пятая мужская», где каждый день бились окна, ломались парты, разбивались в кровь носы, где не было по сути ни одного настоящего, квали­ фицированного педагога, где вообще зряд ли прошел нормально хотя бы один урок, — как же из стен этой казармы вышло столько первоклассных специалистов, ру­ ководителей производства, даже ученых? Об этом феномене, согласитесь, тоже сто­ ит задуматься всерьез. И прежде всего за­ даться вопросом: а не было ли в той систе­ ме просвещения, при всех ее перегибах, ша­ раханиях, неурядицах, и какого-то, как мы 166 говорим, положительного начала? Не былр ли чего-нибудь такого, что не грех бы и по­ заимствовать, использовать сейчас? Сразу приведу одну сценку. «Я пришел к директорше с первым моим заявлением — заявлением об уходе ^из шко­ лы. «Прошу вас не отказать в моей прось­ бе». Ниже — неумелая роспись. — Что же ты, мальчик, уходишь... Ты, го­ ворят, учинил скандал, бил ребят... Ах, как нехорошо, как нехорошо... .Нельзя... — го­ ворила она, просматривая 'табель, прикла­ дывая к нему печать... — Что же ты, мальчик, будешь делать? Куда пойдешь? — спросила она, подавая мне табель. — Не знаю... — честно ответил я. — Вот видишь, а. уходишь... Если бы ты не хулиганил (вот ведь оно как сказано), не дрался (ха...), дал слово (ага, ждите)... — Я его не дам. — Не дашь слово? Почему? Но ведь мы могли бы обсудить твое поведение на педа­ гогическом совете... и если бы ты... — Нет... Я пойду... Можно... — Ах, какой ты упрямый мальчик... Ну, что делать... Иди... Иди...» Согласитесь: такую отнюдь не трогатель­ ную «сценку прощания» со школой ныне трудно даже вообразить. Чтобы подросток, не окончив даже восьми классов, бросал учебу и уходил на все четыре стороны? Да тут весь педколлектив школы с родитель­ ской общественностью на колени перед ним встанут, все грехи, все проступки, вплоть до самых хулиганских, ему простят — лишь бы недоросль остался в школе, «досидел» за партой положенный, срок. Потому что так повелевает его величество закон о все­ обуче. Но дело не только во всеобуче, кото­ рый ныне, благодаря новой школьной ре­ форме, хоть и с трудом, но все-таки под­ вергается кое-какой разумной корректиров­ ке. Дело в том, что за годы безраздельно­ го господства всеобуча сложилось твердое убеждение: если подросток бросит школу, он непременно окажется «на улице», попа­ дет под чье-то дурное влияние, свяжется с сомнительной компанией и проч. и проч. Логика более чем странная, и опровергает ее именно опыт школы тех далеких после­ военных лет. В 40 — 50-е годы не боялись отпускать из школы тех, кто, в силу разных причин, не хотел, либо не мог продолжать учебы. Справки типа той, что получил Толя Смирнов, давали не только восьмиклассни­ кам, но и семи-, и шести-, и даже пяти­ классникам. Давали потому, что знали: кро­ ме «улицы», вне стен школы есть и заводы, и фабрики, и стройки, и ФЗО, и всевозмож­ ные курсы, где в короткие сроки обучали рабочим профессиям. И не «на улицу», не в блатные компании шло большинство недо­ учившихся ребят, а вливалось в эту боль­ шую трудовую жизнь. Ну, а те, кто рано или поздно осознавал необходимость про­ должить учебу, поступали в вечерние шко­ лы. Именно такой, очень типичный для мно­ гих подростков той поры путь и проделал Толя Смирнов, и, как видно из финала по­ вести, герой и место свое в жизни нашел, и стал личностью — в самом лучшем смыс­ ле этого слова. Стал во многом благодаря тому, что имел возможность самостоятель­ но решать важные для себя жизненные во­ просы, имел свободу выбора.