Сибирские огни, 1987, № 8

топонимического предания, объясняющего происхождение названий местности («Акен- тьево озеро», «Майкова яма»). Следует от­ метить и налет религиозной легенды в ряде сказов. Во многих развиваются также известные сказочные мотивы. Например, мо­ тив превращения невзрачной героини Алены («чисто пащенка паршивого») в «девицу- красавицу» («Кликуша» и «Алена-травя- ница»): мотив решения трудной задачи, от которого зависит судьба персонажа («Не­ чистая троица»). Причем необходимо заме­ тить, что там, где писательница твердо ориентируется на истинно народную основу, ей неизменно сопутствует удача, но стоит отступить от этого, сразу дает знать вто­ ричномъ, непроизвольное заимствование сю­ жетных положений из литературных источ­ ников. К счастью, такие случаи единичны. Известный литературовед Н. И. Рыбаков писал: «перейдя... из устно-бытовой реалии в сферу книжной литературы, сказ продол­ жает осознаваться как непосредственное сказание народа о себе». Процитированные слова литературоведа относятся к сказам М. X. Кочнева. Но они справедливы по отно­ шению ко всем писателям, стремящимся до­ нести до широкого читателя богатства фоль­ клора при неизбежно гаснущей традиции его устного бытования. Н. КАРГАПОЛОВ, кандидат филологических наук Ф. М. Достоевский. Моя тетрадка каторж­ ная. [Сибирская тетрадь). Красноярское кн. изд-во, 1985. Творческое наследие Ф. М. Достоевского неисчерпаемо. В этом еще раз убеждаешься, перелистывая эту небольшую книжку —пер­ вое отдельное, а главное — полное, издание его знаменитой записной тетради № 1, усло­ вно названной советскими исследователями Сибирской тетрадью. Заново прочитать и осмыслить первую из дошедших до нас двенадцати записных кни­ жек великого писателя взялись ленинград­ ский текстолог Т. А. Орнатская и иркутский филолог В. П. Владимирцев. Текст публику­ ется по подлиннику, который хранится в Москве — в Государственной библиотеке СССР имени В. И. Ленина. Это, как сказано в примечаниях публикаторов, «28 листов обычной писчей бумаги, сшитых в самодель­ ную тетрадку суровыми и черными нитками, без переплета. Начальные страницы повреж­ дены, запачканы, выцвели от времени». Перед отправкой в Сибирь Достоевский говорил в прощальном письме брату, кото­ рое было отослано после гражданской казни из Петропавловской крепости: «Неужели никогда я не возьму пера в руки? Я думаю, через 4-ре года будет воз­ можно. Я перешлю тебе все, что напишу, если что-нибудь напишу. Боже мой! Сколь­ ко образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове ли отравой в крови разольется! Да, если нель­ зя будет писать, я погибну. Лучше пятнад­ цать лет заключения и перо в руках». Его, писателя, беспокоили не грядущие лишения, не предстоящее совместное житье с уголовниками, его волновало, сможет ли он делать главное дело своей жизни — пи­ сать о человеке, исследовать бесконечные его тайны. И он смог — в арестантской палате, кото­ рую выделил для острога Омский военный госпиталь. Попадал сюда Достоевский, и до острога не отличавшийся крепким здо­ ровьем, часто. К нему, на свой страх и риск, хорошо относился главный доктор госпита­ ля (или, как тогда говорили, штабс-доктор) И. И. Троицкий: угощал обедом со своего стола, старался лечить Достоевского получ­ ше, задержать в госпитале подольше. Именно с ведома Троицкого писатель- каторжник и вел, находясь время от вре­ мени в госпитале, свою записную тетрадь (продолженную потом в Семипалатинске). Это было весьма рискованным занятием— и для него самого, и для тех, кто ему по­ могал. Уже в советское время омский ли­ тератор Г. Вяткин привел в своей статье «Достоевский в Омской каторге», впервые опубликованной в «Сибирских огнях», рассказ старика педагога В. А. Иванова о своем отце — госпитальном фельдшере А. И. Иванове. Тот был наказан телесно только за то, что давал читать Достоев­ скому газету, причем газета-то была рус­ ским правительственным официозом, из­ дававшимся в Париже на французском языке. Что же представляет из себя текст Те­ тради? Это не дневник и не попытка писать сразу нечто готовое и отдельное. Это свод, рассчитанный на будущую рабо­ ту. Собраны меткие народные выражения, образцы фольклора, прибаутки, короткие (для памяти) бытовые сцены, тюремные песни, даже — остроумные ругательства, на которые соседи Достоевского по нарам были, надо думать, великие мастера. Для примера, несколько записей (всего их 523): «Не слушался отца и матери, так послу­ шайся теперь барабанной шкуры». «Черт трое лаптей сносил, прежде чем их в одно место собрал. Такой народ». «Не хочу в ворота, разбирай заплот». «Вот сделались у меня запасные ко­ лотья, отправился я в больницу». «Тебя вместо соболя бить можно. Оде­ жи рублей на 100 будет». «Ну и мою Аннушку нельзя перед дру­ гими похвалить, нельзя и похулить, а так что из десятка не выкинешь». В своей статье «Сибирская записная те­ традь Достоевского», вошедшей в книгу, В. П. Владимирцев и Т. А. Орнатская на­ зывают тетрадь «уникальным памятником русской демократической культуры». Они рассматривают ее гораздо шире, чем было принято до сих пор. До недавнего времени о тетради говори­ ли лишь как о рабочих записках, к кото­ рым писатель обращался в своем после- сибирском творчестве. Конечно, главное ее значение в этом. Около 560 раз встре­ чаются тексты Сибирской тетради в «За­ писках из Мертвого дома», в «Преступле­ нии и наказании», «Идиоте», «Братьях Ка­ рамазовых», «Бесах» и других великих произведениях. Но В. П. Владимирцев и Т. А. Орнат­ ская доказывают, что Сибирская тетрадь — не только «словесные запасы» для бу­ дущего литературного труда. Исследова­ тели обращают внимание на ее дневнико- 175