Сибирские огни, 1987, № 8

к лесу. В мир мой входят реки, сады, цветы. Этот мир был враждебен мещанству. А у меня любовь« природе переходит в страсть. Особенно к лесам и цветам. В этой любви проходили годы. Присматривался к людям, к жизни. Из этих наблюдений родилась мысль: людей можно делить на художников и ремесленников, на мещан и немещан. Мысль еще оформлена по-мальчишески примитивно. Но уже возник образ: Обыватель и красота. Всюду замечаю эту несовместимость обывателя и красоты, их непримири­ мый конфликт. А любовь к природе делает свое дело. В записных книжках появляются записи: «Цвет у мокрых астр такой густо-фиолетовый, что взять их страшно, а вдруг всю ла­ донь измажешь, как чернилами?» «В каждом георгине не меньше стакана воды. Сжимаю холодный тяжелый цветок в кулаке, и между пальцев текут ручейки». «Листья серые от множества капелек росы». «Еле уловимый шорох жил в тишине на рассвете: с листвы и с лохматых головок цветов опадали грузные, прозрачные капли». «В горловине фиолетовых труб гладиолусов, как в гнездышках, лежали хрусталь­ ные, ледяные капли-яички». И т. д. Десятки и десятки записей о цветах, зарисовки пейзажей. «А дорого то сказать, что все способны видеть и никто не видал» (Фет). Жизнь на Кавказе и в Фергане еще больше обостряет эту любовь к природе. В Фергане получаю квартиру. Кругом изумительные сады, белые в марте, полные соловьев и горлинок в мае, а у нас захламленный двор. Уговариваю соседей, и мы раз­ водим сад. С наслаждением сажаю яблоки, урюк, гранаты, персики. Через год все это цветет. И я счастлив от сознания, что оставил свой след на земле. Переезжаю в Коканд. Дом актеров. Огромный пустой двор. Уговорить актеров не могу. Работаем с женой. И вот возникает сад: гордость моя. Через три года смыкают­ ся кроны. Южный сад прекрасен. На Волгу мне присылают фотографию: под деревья­ ми на траве лежат актеры и бегают дети. Твердо чувствую, что если бы я не был ак­ тером — я был бы садоводом. А записи в блокноте растут и растут. Знакомлюсь со многими садоводами и цветоводами. А мысль: мещанин и худож­ ник, и их конфликт — все тревожит. Это уже моя мысль. Это уже частица меня. В Москве иду на поразительную выставку цветов. Новые записи. Деталь: на цве­ тах висят бирки с названием сортов: «Факел», «Белый парус», «Солистка балета», «Моя любовь» и т. д. Настало лето 58 г. Чувствую, что нужно написать о дорогом мне: о цветах, о красе земли, о человеке-художнике, о цветоводе. Прочитываю толстую научную книгу о цветоводстве. Подвожу под художествен­ ные детали, так сказать, научную основу. Рассказ нужно написать так, чтобы читатели подумали: это пишет агроном-цветовод, специалист. Все готово. Душа переполнена этим материалом. Она готова спеть песню о цве­ тах земли. Вся жизнь моя подвела меня к этому рассказу. Садись и пиши. Да вот бе­ да: сюжета нет, который бы вобрал все детали, всю мою любовь, все мое волнение. Я затосковал. Нет сюжета! От этого препятствия желание написать разгорелось еще ярче. И тут я получаю письмо из Новосибирска от сестры. Она писала: «У нас произо­ шел дикий случай. Помнишь Дорофеева? Его знаменитый цветник? Так вот он поссо­ рился с Евсейкой, и тот ночью вытоптал весь его цветник. Мы чуть не плакали: такую красоту погубил. Но мы не дали старика в обиду. У кого какие цветы были, выкопали и пересадили к нему. И цветник снова возродился...» И только я прочитал это — тут произошло для меня чудо. Вдруг все слилось вое­ дино, все, что копилось 30 лет: и ненависть к мещанину (образ Евсейки), и любовь к человеку-художнику (образ цветовода), и конфликт обывателя с красотой. В этот сю­ жет вливались дорогие для меня детали (описания цветов, деревьев, садов). Мне был понятен душевный мир цветовода-старика: я сам вырастил два сада. Тут пригодилась мне и Московская выставка цветов. А главное, во весь голос зазвучала моя — пусть простая, но заветная мысль: люди делятся на мещан и художников, а в результате на советских и несоветских. И вся сила, и вся красота на стороне новых людей. Совет­ ские люди живут для всех, мещане только для себя. Они — жалкие. Рассказ получился глубоко личный, мой, весь вышедший из моей жизни, на нем лежит отпечаток моей души — поэтому его не спутаешь с рассказами других авторов. 163