Сибирские огни, 1987, № 7

Отсветился отчий дом. Отспасал теплом дощатым. В доме том ты сам — отцом, сам — надеждой и защитой. Сам — глупец и сам мудрец. Сам — судья и сам ответчик. Сам свидетель, наконец, сам радетель и советчик. Налегке не прибежать,— сердце глохнет под рукою. Сам с удачей и тоскою, сам прощать и обижать. Ах, как воет за окном во дворе осенний ветер. Отсветился отчий дом... Твой теперь и чист и светел. Вроде здесь и чтут и ждут и вниманьем окружают. * * Сначала я спокойно шла вдоль белой залы, но оглянулась и нашла тебя глазами. И оказалось, ты мне вслед смотрел тревожно. И сердце застучало: Нет! Нет. Невозможно. * * У зимних писем медленный полет. Доверившись январской круговерти, слова живые, превращаясь в лед, позванивают холодно в конверте. Конверт открою, ссыплю на ладонь голубоватых льдинок откровенье. И разложу как надобно, ладом, надеждой подкрепляя вдохновенье. * * Вокруг дома, дома... и плавился асфальт. Средь душных тополей и птиц не пролетало, ведь в их листве была решетчатая фальшь, их тени городской прохлады не хватало. Цветение — обман, слепящий липкий пух, заснеженный мираж, иллюзия полета. И кто-то рядом был. Не недруг и не друг. Все время рядом был со мной зачем-то кто-то. О нет, он был умен. Он знал, чего хотел. с каждым годом тех минут откровенье дорожает. Есть и просьба и упрек, приглашение к обеду и застольные беседы... Отчего ж ты одинок! Отчего ж ты одинок, хоть твой дом и чист и светел! Оттого, что невдомек никому на белом свете: пусть не молод ты уже, пусть не за горами старость, но навек в твоей душе что-то детское осталось. Выйдешь ночью. У крыльца палисад репьем заросший. Ветер ласково взъерошит челку, как ладонь отца. * Как будто много лет назад все это было. Вдоль залы, чувствуя твой взгляд, я уходила. Как будто вновь через года все повторится. И мы не сможем никогда соединиться. * И оживут слова и объяснят сумятицу последних дней и смуту. ...Но вот пройдет обманная минута и тайный опыт вдохновенья снят. Теперь читать — что есть. И между строк отыскивать, чего не понимаю. Всего милей мне кажется упрек. Теплей, чем вежливое «обнимаю». * Он объяснял, что пух гораздо лучше снега. И этот пух, как снег, действительно летел и падал, чтоб пустить зеленые побеги. Чтоб снова тополя сквозь землю проросли, чтоб снова стала я в том крошеве несмелой, не видела б сквозь пух ни неба, ни земли, чтобы его лица сквозь пух не разглядела. Я не корю его. Он знал, чего хотел. Он развлекал меня игрой с огнем опасно. 46