Сибирские огни, 1987, № 5

постарела? Сколько уж годов-то не виделись... Когда пили чай, дотошно расспрашивал: собирается ли учиться, думает ли со временем перевозить в город родителей, какие виды насчет замужества? Все расспрашивал обстоятельно, без стеснения, на правах близкого человека, земляка. Тонька тогда ничего толком не ответила — что она могла конкретно сказать, если все впереди казалось ей настолько неведомым и туманным, что даже в мыслях наедине с собой боялась что-либо загадывать. В следующий ее приход он задавал те же вопросы. Но теперь уже требовал на них ответы. Требовал на тех же правах земляка — Тонька не знала о просьбе своих родителей. И на этот раз она ответить ничего не могла — туманности и неведения за полгода не убавилось. Пообещать она, конечно, могла, но он уже требовал дела, а не обещания — время-то шло! — Почему до сих пор не учишься? Лодырничаешь?.. В тот, второй, раз разговор был длинным. Тонька просидела у Графовых весь вечер. Валин отец рассказывал о себе. Не автобиографию, как обычно приглашенные комитетом комсомола ветераны, не о трудностях, с которыми пришлось бороться всю свою молодость. Такие рассказы у Тоньки всякий раз вызывали жалость к рассказчику: не пожил бедняга в своей жизни, а только боролся и боролся. Она об этом сразу сказала Валиному отцу. Тот ухмыльнулся в сплошь седые усы, прикрыл кудлатыми бровями искорки в глазах. — Значит, говоришь, не хочешь бороться? А куда ты денешься? Жизнь — есть борьба. Еще в песне так пелось. Ну, может быть, бетон носилками носить не будешь, в бараке на нарах спать не будешь, а от борьбы все равно никуда ты не денешься — закон диалектики.— А я не хочу! Кто меня заставит? — Жизнь. — А как она меня заставит, если я не хочу? — А вот увидишь, как... Думала, думала Тонька после того разговора об этой самой жизни и о том, как она заставит ее бороться, если сама Тонька этого не захочет? Так ни к чему определенному и не пришла в своих думах. В один из следующих приходов Тоньки Валин отец прямо спросил ее: — Ну, когда замуж? — Что вы, Николай Федорович! Куда уж мне замуж — у меня хвост, Колька... Помолчал старик — только усы почему-то шевелились, будто шептал что-то про себя. Вскинул брови — глаза живые, с искринкой. — Хотите, девки, я вам расскажу, как первый раз влюбился? Не только Тонька Харина, но дочь его Валя удивленно вытаращила глаза — чего это ради на старости лет о любви заговорил? А он хмурил брови, стараясь прикрыть ими веселинку в глазах. — Отец у меня строгий был, из старообрядцев. Тех обычаев придерживался. Позвал как-то в горницу, приказал: «Надевай новую сатиновую рубаху, свататься поедем!» У меня в коленках заходило ходуном. Лепечу. «Кого, тятя, сватать-то?» — «Приедем, увидишь...» Поехали. Смотрю, мимо всех знакомых по игрищам девчат проезжаем. Спрашиваю опять: «Тятя, куда едем-то?» — «Сиди,— говорит — не твоего ума дело». Вот это, думаю, здорово живешь: меня везут ’ свататься и не моего ума это дело. Так вот и оженили меня. — И — все? — А что вам еще надо? — Ты же хотел рассказать, как первый раз влюбился. А-а... Влюбился-то я потом, через год с лишком. Валя оглянулась на кухню, таинственно спросила: — В кого же? 88