Сибирские огни, 1987, № 5

солдаты...» Шинк-динь, шинк-динь — все яснее доносилось сверху. Звенели по наледи шипы немецких ботинок. Отметил: двое, не спешат. Шаги над самой головой. «Аты, баты — шли солдаты...» — Я вам покажу! — грозил серьезно, как в детстве, хотя ясно понимал всю наивность своей угрозы, несбыточность мстительного желания. — Я вам покажу! Повторил вслух и услышал в собственном голосе — растерянность. Это испугало и разозлило. Рукавом и рукавицей счищал изморозь, покрывшую каменную стену — дыхание теплого течения Гольфстрим. Не столько старался очистить скалу, сколько отогнать пугающий холодок под сердцем. Должна же быть какая-нибудь зацепка: углубление, щель? Не было. Месяц светил исправно, но видимость была плохой, полумрак. Каждый сантиметр снизу доверху прощупывал руками. Верить, что никакого выхода нет, не хотелось. Когда дошел до самой узкой части площадки и, сторожко пятясь, вернулся назад, обессиленный, обезволенный, тяжело плюхнулся возле Николая. Долго бездумно сидел, опершись взмокшей спиной на холодный шероховатый камень. Бледный свет месяца скудно освещал площадку, покрыл желтизной маскировочный халат, лицо Николая. Была в этом свете какая-то мрачная потусторонность. Таинственная, зовущая. Пришел этот мир в сознание Феди вместе со сказками Ариши. Когда в избе раздавались храпение отца и песня запечных сверчков, Федя просил старшую сестру: — Няня, нянь, сказку расскажи. — Отстань! — Нянь, расскажи! — Пристал, как слата! Сплять все, а ему сказку! — А ты потихонечку-потихонечку... —; Ладно,— соглашалась сестра,— только одну. Федя шел вслед за Иваном Быковичем к темному провалу, спускался по веревкам из бычьих шкур в подземное царство, подходил к медному дворцу... В полумраке подземелья бродил, преданный братьями, обрекшими его на верную смерть. Но появлялась чудо-птица и выносила к солнцу... — Хоть бы еще раз увидеть солнце! А потом...— усмехнулся.—Что потом? Не прилетит к тебе чудо-птица! Хочешь жить — выбирайся сам. Сказал и не поверил сказанному. Все яснее становилось, что выхода нет, что бьется он, как мелкий зверек в капкане, пока не придет охотник и не нанесет последнего удара. Извлек из ножен на поясе немецкий штык-кинжал. Разведчики давно оценили его за универсальность: можно драться, резать хлеб, вскрывать консервные банки, щепать лучину. Не сразу осознал, зачем он потребовался ему сейчас. Повернув голову к скале, снова увидел щель. Она была почти на уровне глаз. Торопливо, боясь потерять ее, встал на колени, ударил лезвием штыка. Посыпалась ледяная крошка. Щель была узкой, горизонтальной. Долго возился, пока вогнал штык по самую рукоятку. — Вот и выход! — сказал, подбадривая себя,— Прилетела чудоптица.— Приставил к скале лыжи, чтобы можно было на них опереться, а потом втащить наверх. Пришлось руками помочь поставить левую ногу на рукоятку штыка. С силой оттолкнулся правой... Сталь не выдержала. Опрокинулся на спину, сшиб лыжи. Одна зацепилась за шубу Николая, другая полетела в воду. — Вот тебе и чудо-птица! Знал ведь, что не выдержит? Знал. Утопающий хватается за соломинку. Только не слышно, чтобы соломинка кого-либо спасла.— Поймал себя на том, что сам с собой разговаривает вслух.— Не хватает мужества признать, что выхода нет? И все-таки в глубине души надеялся на счастливый конец. 7