Сибирские огни, 1987, № 5

Мать уехала домой расстроенная. И в то же время тронутая заботой совершенно незнакомых людей. С улыбкой вспоминала дорогой девушку из райкома. Та говорила напоследок матери: — Вы не волнуйтесь. Мы ее вовлечем в общественную жизнь, и она не будет одинокой. Мать скептически покачала головой — какую уж там общественную работу, ежели у нее брюхо вон куда лезет. И еще она сказала, эта из райкома, что, дескать, виновата комсомольская организация школы, где училась Тонька, не досмотрела, не заинтересовала молодежь, поэтому, мол, и был допущен такой позорный факт, и что секретарю ихней комсомольской организации и директору школы за это нагорит, их будут прорабатывать... Мать сидит в кузове автомашины и согласно кивает своим мыслям: правильно говорит она, эта девушка. Хоть молодая, а разбирается, что к чему. Да и на самом деле, разве так должна работать комсомольская организация? Никакого досмотру за молодежью, никаких им развлечений — одно и то же заладят: собрания да книжки, книжки да собрания. Знамо дело, опостылеет все это. Дома мать говорила: — Ты уж, отец, не ругай Тоньку-то сильно. Не виноватая она. В райкоме вон комсомола то же самое говорят. Секретарю комсомольскому и директору школы нагоняй сделают за нее. — Вот это уж ни к чему,— не поднимая головы, тихо проговорил отец.— Они не виноватые. Ты виноватая и я. Непутевую мы ее воспитали, потакали во всем ей, нянчились. Построже надо было с ней. Мать подпирала указательным пальцем щеку, сокрушенно качала головой. — Кто его знает, отец, где оно правильней — в строгости держать или в нежности. Вон Графовы своих в строгости держат, так что хорошего? — А что плохого? Парни оба в институте учатся. И Любка — не чета нашей вертихвостке, скромненькая. — Ну, из Любки еще неизвестно что получится,— глаза у матери сузились, зло блеснули.— В них, в скромненьких-то, говорят, всегда черти водятся... А из Верки из ихней так ничего и не вышло — сколько лет вон в доярках. — А что плохого, что в доярках? Она — депутат сельсовета. — Ну и что, что депутат? Подумаешь, начальство. — Начальство не начальство, а уважением у людей пользуется. Мать вздохнула. — Ничего, отец. Наша-то еще глупая по молодости... А по правде сказать: что оно, это уважение? Его в оглобли не запрягать, да и в пригон не поставишь, доить не будешь. — Дура. Сразу видно, что дура-баба.— Кузьмич не кипятился на этот раз, разговаривал неторопливо, с большими паузами, видимо, решил: куда денешься, от судьбы, должно, не уйдешь. А жена мягко, но настойчиво лезла в душу. — Ничего, отец, мы уж не молоденькие, пора и внуков иметь. Раньше-то, бывало, в сорок лет полна изба внучат. — Да я нешто против. Только по путю надо все это, не суразен- ка... Кто отец-то? Может, пойти, поговорить, добром уладить, а? Она- то что говорит — от кого ребенок-то? — Ничего не говорит, спрашивала я ее. Молчит. — Значит, не знает, от кого? Совсем здорово. Счет потеряла... — Ну, что ты, отец, на дочь-то родную так... — А как же еще? На Герку-целинника кивала, мол, любовь у них. Герки уж год как нет. А от кого ж тогда ребенок? — А может, она не хочет говорить, от кого. Может, из-за гордости. Отец, сдерживая вдруг нахлынувшую ярость, судорожно погладил кромку столешника. — Коне-ешно. Гордость и рядом не лежала с нашей Тонькой. 75