Сибирские огни, 1987, № 5

бы вышла за настоящего культурного человека и жила бы не так и не в такой глуши. Как и где бы она жила — не знает. И вдруг — этот шепот. Зловещий, холодящий душу. Мать обомлела.— Не может быть! — схватилась за волосы. Несколько дней таилась от мужа — колебалась, сказать или не говорить? До мужа дошло само собой. Вернулся с работы раньше обычного. Пинком открыл в сенях дверь. В прихожей грохнул кулаком об стол.— Дожил! Дочерью родной надсмехаются люди в глаза! — Метнулся в горницу, выскочил оттуда, пнул подвернувшийся табурет, тот ударился об стену, выбил кусок штукатурки.— Доневестилась! Я говорил тебе! Он кружился по избе, ища выхода годами копившейся ярости против женского засилья. Всегда уравновешенный и тихий, схватил со стены солдатский ремень, принесенный еще с фронта.— Где она, сучка?! Мать кинулась к нему, повисла на руке: — Ты что, ополоумел? У них любовь. Он приедет, поженятся. — Я вот ей поженюсь!.. Я ей покажу любовь!.. И тебе — тоже! Чтоб не потакала. Но получилось так, что вгорячах дочь не подвернулась под руку. А потом жена успокоительно нажужжала в уши о любви ослепляющей, о любви все побеждающей и все покоряющей, о том, что не такая уж пропащая их дочь, и вроде бы сейчас время-то такое, когда слишком застенчивые девицы не в моде — боевых, развитых любят.— Боевая она, Ваня, не засидится в девках,— шептала ночью жена.— Может, в самом деле счастье свое нашла... А возраст? Что он, возраст. В Средней Азии вон, говорят, десяти, да двенадцатилетних замуж выдают. Раз она у нас с тобой такая скороспелая — чего тут поделаешь... Ты уж не ругайся на нее сильно-то, ребенок ведь она еще... Он сопел натужно. Старался понять жену: то дочь их настолько выросла, что пора ей замуж, то ругать ее нельзя потому, что она еще ребенок. Ох уж эти бабы — непременно выкрутятся. Посопел, посопел, махнул рукой в темноте. Отворачиваясь к стене, пробурчал: — Ну, смотри, как бы еще хуже не случилось чего. Ославит она нас с тобой. Проходу не будет, хоть из родного села уезжай. Жена успокаивающе погладила его по плечу — все, дескать, обойдется, все будет хорошо. 3 Что-то зрело в теле Тоньки Хариной — наливалось оно соком. Удержу не было — так распинала небывалая внутренняя сила — Тонька заламывала руки, потягивалась до хруста в суставах, извивалась, тискала в объятиях подушку. Весна бродила по жилам. В конце июня, когда отец привез с покоса и сложил под навесом полный грузовик зеленого, душистого сена, она перешла спать на сеновал. Облюбовала себе там местечко под самой крышей и нежилась, вдыхая одуряющий своей девственной свежестью запах луговых трав. Ничего, казалось, больше ей не надо было на свете — пришел бы сюда Герка. Дура она тогда была, не понимала своего счастья, не ценила. Мало ласкала. Почти совсем не ласкала Герку — своего единственного, на всю жизнь судьбой выделенного ей Герку. Может, потому он так быстро и уехал, может, обиделся за что на нее? Хоть бы письмо написал, хоть бы весточку подал — сама бы к нему улетела. Все равно в школе учиться больше не будет — какая 72