Сибирские огни, 1987, № 5

что он все свободное время пишет письма, и только по одному адресу. — Обратите внимание, товарищи,— копируя манеру заправского оратора, торжественно начал Царьков.— Перед вами — человек редчайшей души. Он каждый день выходит под пули, и никто не видел, чтобы он кланялся им. Но он же каждый день кланяется женщине, которая не ставит его и в грош. На пять-десять писем отвечает вот таку- сенькой цидулькой! — он показал большим и указательным пальцем размер с вершок, победоносно оглядел всех.— Что вы об этом думаете? — Думаю, что ты дурак,— спокойно произнес Сидоров.— Я люблю ее! В общем шуме и хохоте все-таки прорезался дискант Царькова: — Но она тебя — не любит. Я прочитал ее последнюю писульку. Все сразу смолкли. И услышали тихий голос Миши Шевцова: — Это подло и недостойно человека. — Ты под смертью каждый час,— не унимался Царьков,— а она... И снова голос Миши Шевцова: — Любовь сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь. — Скажешь тоже! — не выдержал один. — Это не я сказал — Тургенев. — Да в каком это веке было? — снова вступил Царьков.— В барских хоромах насочиняли про любовь черт знает чего. Нет любви и никогда не бывало! У Федора была к Царькову устойчивая неприязнь, бывали стычки, один раз чуть не дошло дело до автоматов. Но тут шевельнулась непрошеная жалость — может, потому, что совсем недавно сам попал в такое же глупое положение. И тут же, как тогда казалось, кстати, вспомнил книгу этнографа Штернберга о быте и культуре малых народов Приморья и Приамурья. Выудил он эту книжку из макулатуры на складе вторсырья. Многое в ней было ему не по зубам, но кое-что запомнил. Выложил перед оторопевшими товарищами несколько живописных картин— например: эротические групповые встречи подростков. — Ну и здоров же ты врать! — восхищенно и осуждающе бросил кто-то из темного угла.— Чтоб такое печатали в книжках?! — Печатают,— вмешался Минаев.— Атрошка прав. Было такое и у наших предков, в период дикости. Любовь — показатель высочайшего психического развития. — Любовь — творец всего доброго, возвышенного, сильного, теплого и светлого,— раздумчиво произнес Миша Шевцов. — Сказал талантливый французский писатель шестнадцатого века, — ерничая, продолжил Федор,— барон Аля-Марше! — Нет,— спокойно возразил Миша,— Феликс Эдмундович Дзержинский. Федор сгорал от стыда. Хорошо, что в землянке полумрак, никто не видит. Едва затих разговор, собрался уходить. Твердо решил, что к топоразведчикам больше ни ногой. Больше всего стыдился Минаева. А Миша? Правду мама говорила, что в тихом омуте черти водятся. Весь в цитатах, что еж в иголках — ни с какого бока не подступишься. «Обойдусь как-нибудь и без ученых бесед». Встал. — Мне пора. До свидания. — Погоди,— остановил Вениамин Абрамович.— Я немного пройдусь с тобой. Отойдя несколько метров от землянки, остановились. Помолчали. — Вот что, Федя, ты на Мишу зла не держи,— начал Минаев напрямую,— Попало тебе поделом. Обидно? Это хорошо. Значит, есть здоровое самолюбие. Но я не об этом хотел с тобой поговорить. У тебя в отделении есть такой чернявый, Асгат, кажется, он кто по национальности? — Татарин. А что? — На кухне с ним на днях встретился. А тут как раз подъехали из боепитания. Так он с казахом говорил по-казахски, с узбеком — по- узбекски. Да быстро так, свободно. 56