Сибирские огни, 1987, № 5

Они что-то спрашивали, уточняли, спорили. Остальные отошли. Ничего не понимал в их разговоре и Федор. Чувствовал он себя явно не в своей тарелке. Нарастало какое-то чувство собственной неполноценности. Толком не знал, на кого обижался: на родителей, что не наделили такой головой, как у Минаева или Шевцова? На жизнь, лишившую возможности поучиться как следует? Захотелось выплеснуть зло на тех, кого жизнь не обделила, прервать их ученый разговор хулиганской выходкой. С деланным интересом склонился над чертежом и расчетами, долго и пристально разглядывал их, а потом, пряча усмешку, спросил: — А можно ли изобрести такой прибор, чтобы он не только самолеты, а все, что захочешь, показывал? Я, помнится, где-то читал о таком: «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду покажи...» — Зря паясничаешь,— спокойно остановил Минаев.— Такое возможно. Изображение можно передавать. Те же электрические импульсы... Вениамин Абрамович говорил увлеченно, убедительно и получалось так, что Федор своей выходкой выставил на всеобщее осмеяние не только свою необразованность, но и глупость. Надо бы извиниться или, на худой конец, помолчать, но он уже закусил удила и остановиться не мог:— Может, тогда и гиперболоид инженера Гарина... — Может,— остановил его Минаев.— Помнится, Алексей Николаевич писал, что гиперболоид на самом деле существовал. Инженер, изобретший его, погиб в Сибири, кажется, в восемнадцатом году... Федор не знал, куда глаза спрятать. К счастью, разговор в дальнейшем техники не касался, перешел на литературу. Постепенно успокоился, смущение прошло. Его считали одним из самых начитанных в дивизионе. Читал он до службы действительно много, запоем. Только без всякой системы. Все, что попадало под руку. Тем не менее, мог при случае не просто щегольнуть фамилией писателя, названием книги —- помнил прочитанное до мельчайших деталей. И в тот раз он к месту пересказал один из эпизодов романа Чапыгина о Степане Разине. Товарищам понравилось. Заставили пересказать весь роман. С этого дня и начались импровизированные литературные вечера. Пересказывали прочитанное и некоторые другие солдаты и сержанты, но больше всего приходилось на долю Федора. И делал он это с большим удовольствием и не без артистизма. Минаев умел слушать. Умел заинтересованно задавать такие вопросы, которые заставляли шевелить мозгами не одного Федора. — Ты говорил: из тебя замполита не вышло? — спросил в конце одного из таких вечеров, обращаясь к Федору.— Получился политрук! Незадолго до этого дня Федору первому во взводе управления вручили медаль «За отвагу». Нет-нет да и посматривал на нее. А потом — на Вениамина Абрамовича, радовался, когда встречал теплый подбадривающий взгляд. Льстило внимание товарищей. Выдавал все, на что только был способен. Кончились литературные вечера, а с ними и скоротечная популярность Федора, совсем неожиданно. Какая бы книжка ни пересказывалась, разговор в конечном счете возвращался к извечной теме — любовь’ брак, измена. Тогда равнодушных не оставалось, и характер каждого высвечивался при этом не хуже, чем в бою. Начинались обычно эти разговоры с вышучивания подлинных и мнимых недостатков кого-либо из бойцов. Памятный Федору спор начался как. обычно. Младший сержант Царьков выразительным жестом обратил внимание всех на Ивана Сидорова. Тот, не обращая внимания на товарищей, на шум и гам, склонившись к свету коптилки, что-то старательно писал. Было ему уже под сорок. Скромный, застенчивый, он никогда и ни с кем не имел ни больших, ни малых конфликтов. Все знали, что он — разжалованный лейтенант, за что разжалован — никто не знал. Знали также, 55