Сибирские огни, 1987, № 5

ударило радиста по щеке. Никто не спрашивал, как быть дальше. По очереди дежурили. Дежурный на доли секунды вскидывал голову — не обходят ли фрицы. Сейчас бы вместо северного сияния — хоть на несколько минут пургу. Немцев беспокоило слишком близкое соседство русских. Начали минометный обстрел. Мины рвались то дальше, то ближе. Даже светлая ночь скрадывала расстояния, а у корректировщика не было почти никаких ориентиров. Такой огонь называли беспокоящим. И все-таки шальной осколок нашел висок одного из разведчиков. Беспокойство, что немцы в любую минуту могут подобраться незамеченными, нарастало. Особенно после того, как пуля прошила голову очередного дежурного наблюдателя. Кто-то неуверенно предложил: — А что, если... Им теперь все равно! — Цыц, ты! — одернули говорившего. В ругани не было крепости. Через полчаса, когда морозный ветер обжигал холодным огнем, унося остатки тепла, без лишних слов тела убитых сдвинули вместе, вытолкали вперед. Получилось подобие бруствера. Из-за него можно было наблюдать, не боясь быть замеченным, а в случае нападения отстреливаться. Кроме того, они хоть немного, но защищали от ветра. Объявил завтрак: — Съесть только сухари! — Их по два на брата. Ни одного вопроса. Бывалые солдаты понимали: предстояла долгая борьба за жизнь, а через сутки все ослабнут, начнут кровоточить десны. Сухари тогда не разгрызешь. В таком случае — на двоих баночка тушенки. Ослабевал мороз — не становилось легче: усиливался и пронизывал до костей ветер. Казалось, еще немного, и в ложбинке перед дотом останется груда заледенелых тел. Так, наверное, думали и немцы: на вылазку не решались, вымораживали. Спасли выносливость и выдержка. К концу второй ночи потухло северное сияние, небо потемнело. А когда туча закрыла луну, поняли: другого такого момента не будет. Поползли сноровисто и споро, замирая всякий раз, когда вспыхивала очередная ракета. Резали ночь трассирующие пули, но это была уже стрельба наугад, по пустому месту. Тяжелое настроение долго не оставляло Федора. Писал письмо матери погибшего радиста. Искал теплые, добрые слова, а получалось сухо, официально. Разве можно написать матери, что пережил ее сын в последние часы своей жизни? Да и военная цензура не пропустит. Снова пережил все события неудачного поиска и первый раз за всю войну заговорил стихами. Север. Ночь. Шипит ракета. Прошивают пули снег. И — полгода до рассвета, До победы — целый век! И от ветра, и от пули Вся защита — груда тел Тех, что зябко в руки дули, Тех, кто вместе пил и ел. Вспомнились атаки зимой сорок первого — сорок второго, номер этой высоты намертво впечатался в память: 258,3. Под шквальным огнем пулеметов и минометов рвались к воронке. I олый камень, укрыться негде. Перепрыгивали через мертвых и раненых — «Ура!» Страшно, но замерзать у немецкого дота, умирать медленной смертью — страшней. Новые строчки легли на листок. Там, в атаке, храбрым всякий Станет, если хочет жить. Тут без боя и без драки Смерть обнимет и лежит. Дышит холодно и звонко: 53