Сибирские огни, 1987, № 5

Совсем неожиданно среди общей тишины раздался мощный звериный крик. Страх холодом покрыл спину. Вот-вот выскочит из подлеска матерый хищник. А отец и усом не повел. — Кто это? — в голосе дрожь. — Голубь. — Какой голубь? — Федя думал, что ослышался. — Обыкновенный, дикий. Лес полнился таинственными шорохами, криками, запахами — и все их безошибочно определял отец. Отвечал коротко и очень тихо. Будто боялся спугнуть ночное очарование леса. Около болотца пахнуло сыростью, прелью. Отец придержал коня: — Погодь трошки: вроде опенками пахнет. Минут через десять подал Феде полный мешочек грибов: — Во и завтрак будет. У каждой травки, у каждого гриба свой дух, свой норов. Завтра материнки насобирай,— так он называл душичку.— Добрый цветок, духмяный, и чай из ее пользительный, и стоит всю зиму, как живая. Дед говаривал, бывало: «В лесу тока дураку плохо. Вумно- го ён и накормит, и напоит, и обогреет». Раньше понимали лес. Говорили «Лес — наш батюшка». В нем наши корни! Глава двадцать четвертая. КОНИ Труднее и труднее давалось преодоление ледяного оцепенения. Шло оно не столько от мороза, сколько от сознания собственной беспомощности. А небо, словно в насмешку, снова полыхало текучими многоцветными огнями. Больше всего было красного цвета. Красный цвет многолик, имеет десятки тонов и оттенков. Льется над горизонтом извилистая огненная река, густеет, темнеет, становится пурпурно-глянцевой, бархатномалиновой, светло-багряной. Цвето-световая симфония будоражила душу, поднимала из глубин подспудное, потаенное, завораживала, успокаивала. Так было. За трое суток одиночества многое изменилось. Бесконечное множество раз волшебник разворачивал многоцветные шелка полярного неба. В ритмах огненно-красного танца чудилось что-то тревожное, пугающее, зловещее. Хотел и не мог закрыть глаза. От слез ли, от холода веки стали неподвижными, будто остекленели. Новые и новые сполохи вздымались из-за горизонта, перекрашивали небо. Один из таких сполохов вынес в вышину над морем молочно-белого коня. Федор не удивился: сразу узнал своего Кристалла. Тот летел, не касаясь копытами тверди. Высоко поднята изящная головка, полощутся на ветру огненно-белые космы гривы, стелется длинным белым шлейфом пышный хвост. Пламя подсвечивает розовым светом бока. Казалось, все было реально, осязаемо. Хотя знал, что Кристалл давно убит, не может скакать, чаруя вольной побежкой по небосклону. Не видел в жизни коня красивей Кристалла. Кристалл принадлежал начальнику разведки. Федор был ему не хозяином и другом, а скорее слугой: кормил, чистил, мыл. Взаимной привязанности не было. Другое дело — Кант! Пепельно-серый, почти чалый конь. Не было в нем такой красоты или стати, как у Кристалла. Получил его после ранения, когда приказали возить почту. — Какой это конь был, мама!— заговорил вслух. Конь был действительно добрым. Но главное, пожалуй, заключалось в том, что это был с в о й конь. Только оседлает, конь прикроет глаза и положит тяжелую голову на плечо хозяина. Стояли тогда за горной речушкой, отделявшей Долину смерти от подножия их высоты. Сразу за мостиком — долина. Через нее дорога в наш тыл. Немцы хорошо пристрелялись и не упускали случая поохотиться за теми, кого заставляла нужда преодолеть этот путь. Дорога 50