Сибирские огни, 1987, № 5

у него два кубаря в петлицах: из капитанов разжаловали. Смотрю: стоит. Бледный, тощий, ну, прямо — глиста в обмороке! Все заговорили, загалдели. События комментировались и вкривь, и вкось. Поглядывали на молчавшего Федора. Глава семнадцатая. В БОЕВОМ ОХРАНЕНИИ Снова начиналось северное сияние. Значит, третья ночь наедине со смертью. Била холодная дрожь. Надо собраться, сосредоточиться. Достал сухарь, штыком раскрошил на мелкие крошки. Вместе со снегом отправлял их в рот, неторопливо рассасывал. Удовольствия не испытывал: надо было унять ноющую боль в животе. Не проходила. Если быстро переключить мысли на что-нибудь очень важное, отвлечься, станет легче. Лучше думать о мирной жизни. Мечтал стать писателем или журналистом. Потрясенный нападением фашистской Италии на Абиссинию, написал стихотворение. Отправил в журнал «Колхозник». Напечатали. Читал и не верил своим глазам. Побежал к соседям поделиться переполнявшей радостью и услышал: — Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Пора делом заниматься — вилы в руки брать! Мать не поверила, что за листок бумаги, исписанный ребенком, могут платить деньги. Даже когда кроила сыну рубашку из купленного на них сатина, первую «покупную», раздумывала вслух: — Разберутся там, скажут: верните деньги, а где их взять? До этой рубашки в семье носили только холщовое, домотканое, выпестованное материными руками. Сколько помнил мать, всегда сидела у прялки или за кроснами. Тогда и решил заработать матери на шаль. Большую, цветастую. Стихи сами лезли из головы, посылал их в журналы, газеты — не печатали. Уже на фронте, когда занимали стабильную оборону, написал рассказ. Несколько раз перечитал. Здорово! Даже музыку в словах услышал. Особенно запомнилось начало. «Холодным серым пологом спустилось полярное небо на вершины угрюмых гор. Последний неуверенный луч солнца скользнул по снежным склонам и угас. Забились в снежные норы песцы, неведомо куда скрылись олени. Только хозяин снежных просторов — ветер пел свою дикую песню в темных провалах скал, да взъяренное море Баренца ревело и стонало, ударяя огромными валами в прибрежные скалы. Они тихо вздрагивали, и завываниям ветра вторило глухое гудение земли...» Сотрудник дивизионной газеты Астахов не оставил от рассказа камня на камне. Долго карандаш валился из рук. Потом начал писать репортажи на оберточной бумаге из-под концентратов. Перелистать в памяти — хватит на целую ночь. «В боевом охранении двое: Леонид Маршалкин и Федор Атрошка. Стрелковую ячейку оборудовали удачно, замаскировав вместительную расщелину огромного валуна на склоне высоты. Над ручным пулеметом козырек из мха, наступишь — не увидишь...» Со скрипом ложились фразы, и вырастало что-то казенное, худосочное. В жизни было острее, ярче, сложнее. Медленно редел густой утренний туман. Маршалкин ушел зачем- то на наблюдательный пункт. Случалось, и сам оставлял на какое-то время своего напарника. Но только ушел Маршалкин, появились немцы. А может, он услышал что-то? Но было абсолютно тихо. Ты после контузии не слухач! Подозрение выплеснуло в душу ушат помоев. Наверно, от слабости приходит такое в голову. Было уже две ипостаси одного человека, два «я» спорили, нападали друг на друга. — И перед смертью хитришь?! А кто уснул? — Какой же это сон? — оправдывалось другое «я».— Забылся на одну-две минуты... — А кто эти минуты отсчитывал? Я* 35