Сибирские огни, 1987, № 5

осколочными гранатами в отвесную скалу над камнями, за которыми укрывались, видимо готовясь к атаке на батарею, немецкие автоматчики. Что там происходит, нетрудно представить. Осколки снарядов и камней над головами — спастись невозможно. Через двое суток, когда отбросили горных егерей назад, за Западную Лицу, узнал, что огонь вел дважды раненый наводчик первого орудия, комсорг батареи Семен Фролов. Потом отстреливался до последнего патрона, а чтобы не попасть в плен живым, собственной бритвой перерезал себе горло. С бритвой в руке и похоронили его. Пока шла вереница воспоминаний о первых боях, мертвящие тиски холода ослабили хватку, даже думалось ясней. Скорее, виделось. А видел он многое лучше, чем тогда — осмысленное теперь, оно придвинулось, стало понятней. Семен Фролов навсегда остался в душе Федора. Что он, Федор, сделал, пока Фролов сдерживал наступление целого полка? Сидел у моря, ждал погоды. Грыз сухари да бесцельно крутил стереотрубу. Крутил, пока не обнаружили немцы и не открыли по наблюдательному пункту артиллерийский огонь. Снаряды рвались со всех сторон, дрожала и гудела земля, трещали от боли барабанные перепонки, душил сернистый смрад. Налет захватил на голом месте, в трех метрах от ячейки наблюдательного пункта. Уловив секундный интервал между разрывами, вскочил... Очнулся от боли в плече и пояснице. Полумрак. Все так же светило солнце, а было почти темно. Глухо гудело в голове. Попытался встать. Зашаталась земля, поплыли радужно-красные круги. Правая рука тяжелой болью оттягивала плечо. Приподнял ее левой — темно-сизая, чужая. Понял: контузило. Сколько пролежал? Тупо посмотрел на автомат ППД , висевший на шее, побрел. Каждый шаг отдавал болью в плече и пояснице, сыпались искры из глаз. Шел наобум, ни о чем не думая. Шел потому, что не мог больше оставаться неподвижным. Опомнился на огневой позиции шестой гаубичной батареи. Повсюду трупы бойцов. Перед ним лежал Синицын Алексей. На темно-пепельном лице застыла гримаса нестерпимой боли. Куда его шибануло? Обшарил взглядом — отшатнулся: пули прошили низ живота, бедра. В последние минуты батарейцы пытались вывести орудия из-под пулеметного огня. Одна гаубица стояла уже на дороге, метрах в тридцати от огневой. Из шести лошадей упряжки в живых остался один коренник. Он, оставляя кровавый след, несколько метров волочил тяжелейшую гаубицу и убитых лошадей. Встал на колени, чтобы освободить постромки. Не поддавались. Кое-как извлек левой рукой из правого кармана складной ножик. Захватив зубами лезвие, открыл. Обрезал постромки, поводья, и конь, оглянувшись на спасителя, пошел в лощину и тут же перешел на рысь. Федор, еще не оправившись от контузии, недоуменно смотрел себе под ноги и не мог понять, почему вокруг сама собой взрывается мелкими бурунчиками земля. И вдруг — первая осознанная мысль: пули! Метнулся за орудийный щит, и будто кто-то выкинул вату из ушей: услышал глухие разрывы, пулеметные очереди, сухие винтовочные выстрелы. Слышал еще очень плохо, но уже не было подавляющей глухоты, появилась — пусть слабая — ориентировка. Вспоминать дальнейшее не хотелось. Много часов подряд бегал, как заяц. В какую бы сторону ни бежал — попадал под пули. А главное, не знал: немцы стреляют или наши. Временами казалось, что все происходящее — неправда, что можно напрячь волю и проснуться. Но кошмарный сон продолжался. Натыкался на трупы русских бойцов и немецких егерей. Можно было залечь в укромном местечке и ждать. Пробовал. Воль и страх поднимали и гнали неведомо куда. В один из таких моментов услышал звуки человеческого голоса, но не мог разобрать ни одного слова. Потом увидел наган перед самым носом, на голове — пилотка. Наш, русский! Человек кричал. Это было 28