Сибирские огни, 1987, № 5

Подкатилось чувство виноватой любви к отцу. Вспомнил, принес отец в тридцать восьмом году из Чулыма два вафельных полотенца и сатиновые черные трусы. Это были первые в жизни трусы четырнадцатилетнего Феди. Чтобы купить их, всю лютую декабрьскую ночь простоял отец в своих латаных и перелатанных валенках в очереди на базарной площади. А потом с его обмороженных пальцев слезла кожа. Хлеба купить было негде. Отец садился на поезд и ехал за сто двадцать верст в Новосибирск. Каждую неделю. В одну из таких его поездок и случилась беда. Федор уже служил (прибавив себе два года) в армии. Потрясенный, перечитывал милицейский протокол: «В 11 часов 30 минут на Бурлин- ском переезде, в трех метрах от железнодорожного полотна осмотрен труп старика, примерно шестидесяти лет. Одет в полушубок с многочисленными заплатами, старые ватные брюки... Свидетели показали, что после удара поездом и падения старик еще был жив и повторял: «Передайте, передайте...» Что же хотел передать отец? Весь его зажиток за долгую жизнь — сухие мозоли на загрубевших ладонях да разномастные заплатки на штанах и шабуре. Но что-то хотел передать, раз, умирая, повторял это слово?Федор видел на плохонькой фотографии отца лежащим в гробу. Эта фотография вызывала щемящее чувство вины. Он так и ушел из жизни никем не обласканный, никем не понятый. Как-то на пасху, когда черемуха в палисадниках только набирала цвет, сердобольные кержачки научили Федю «верному средству» вызволить отца из далекой и страшной тюрьмы. На следующий день, когда, как говорят, еще и черти на кулачках не бились, а черные окна едва стали сереть, Федя подскочил с постели и бросился к русской печи. Разгреб золу лучиной и, увидев тлеющий уголек, начал дуть. Зола облепила взмокшее от напряжения и волнения лицо. Лучинка вспыхнула. И когда первый дым пополз в трубу, закричал ему вслед: — Папашенька! Вертайся домой! Пусть не держат тебя ни высокие стены, ни железные решетки, ни булатные запоры! Аминь! Кричал так старательно и громко, что проснулась и шикнула на него Ира. С чувством выполненного долга забрался под дерюжку и сразу же заснул. После этого раз по десять за день лазил на конек крыши, чтобы первым увидеть идущего по Колыванской дороге отца. Полной надежды, что «верное средство» подействует, не было. Кричать «на дым» должен обязательно «безгрешный» ребенок. Но Федя уже не считал себя ребенком и был далеко не безгрешным. Васю обзывал косым зайцем, к Шмыковым за молодыми огурцами прошлым летом лазил, с Катькой дрался... Выходило, что пользы от его «крика» ни на грош! Выходило, что из-за его, Фединых, грехов сидеть отцу в проклятой тюрьме до скончания века. Буйно цвела черемуха. Федя любил ее белую кипень и пьянящий аромат. Отцветая, усыпала белой порошей землю, траву-мураву у палисадников. Шел, глотая слезы, топтал босыми ногами вянущие лепестки. Все плохо. Может, зря тогда, в Пихтовке, не послушались маму? — Федюшка! Вскинул глаза. Перед ним стоял обросший седой щетиной отец, и по щекам его катились крупные слезы. Таким его и запомнил. Отец был первым из односельчан, кому довелось похлебать тюремную баланду. Ему сочувствовали: не убил человек, не украл, а сбег из ссылки. Да разве то вина?! Каялись в собственной трусости, что не отстояли тогда на собрании, когда уполномоченный размахивал перед их носами какой-то страшной бумагой. С радостью сообщали, что этот «уполномоченный» подыхает от какой-то «падучей». Отец только обреченно махал рукой. О том, что было в тюрьме, никому не говорил ни слова. Каждый день заходил кто-нибудь из односельчан, совал небольшой сверток с чем-нибудь съестным, сообщал очередную новость. А вечера­ 24