Сибирские огни, 1987, № 5

тать «для других», «для начальства», пускать пыль в глаза. Отец продолжал работать так, чтобы сама работа грела душу, давала удовлетворение. И на том стоял мертво. Особо запали в душу Федора два случая. Пять или шесть молодых мужиков около кузницы гнули дуги и полозья для саней. Протесанную заготовку прижимали к массивному кругу-ободу, один вскакивал на нее и, опасно балансируя, давил книзу, трое, накинув веревку на свободный конец, гнули. Лопались заготовки с пугающим треском. Не всегда выдерживала даже податливая черемуха для дуг. Расщеплялись две из трех березовых заготовок для полозьев. Отец долго стоял рядом, слушал, как матюгаются и орут горе-мастера, потом смачно плюнул: — Трэба руки пооббивать! — и ушел. Федя порадовался, что глуховатый к тому времени отец не слышал оскорбительной брани вдогонку. В школу Федя ходил мимо кузницы. И всякий раз видел там что-то сосредоточенно ладившего отца. К концу недели, возвращаясь из школы, увидел рядом с отцом тех же горе-мастеров. Были они явно навеселе и бесцеремонно издевались над отцом. Его сооружение, длинное, плоское из толстых досок внахлестку, с хохотом нарекли «кулацким гробом». Отец молчал. Только увидев подходивших школьников, укоризненно произнес: — Перед дитями хоть не срамитесь! В понедельник Федя в школу опоздал: еще издали заметил над «кулацким гробом» густой пар, а чуть в стороне толпу зевак. Отцовское сооружение было пропарочной камерой. В ней заготовки «банились», набирая гибкость. Отец от пара на раннем морозе был белый, как на мельнице. Вот он извлек заготовку, протесанную в форме полоза, сунул один ее конец в отверстие на круге-ободе, заклинил. Проверил, все ли прочно, основательно, с минуту постоял молча и, плюнув на ладони, стал неторопливо крутить ручку им же изготовленного ворота. Заготовка плотно легла вокруг обода-круга. Через несколько минут стянутый прочной веревкой, идеальной формы санный полоз встал для просушки к стенке кузницы. Минут через десять — второй, потом — третий. За три дня отец наделал столько дуг и полозьев, что правление колхоза поделилось и со своими соседями. Им, как говорили потом мужики, износу не было, да еще и радовали глаз. А мастеру начислили по трудодню на день, приравняли его творчество к службе сторожа, лежащего под теплой шубейкой в теплушке возле амбаров. То же было и с граблями. Место таежное, пни да кочки. Ломали граблей немало. Мастерили их отец и дед Архип, сосед. Что ни день, увозили от деда по два десятка, трудодни рекой текли в его расчетную книжку. Отец возился не меньше, корпел с рассвета до заката, а больше пяти граблей в день не выходило. Основание или головку граблей он выстругивал из вечного, крученого комля березы. Зубья признавал только из упругой и неломкой акации. Придавал им изящную форму: у основания — сантиметров на пять утолщение, затем — плечики-перепад и — тонкая, упругая рабочая часть. Рукоятки шлифовал до блеска битым стеклом, наждачной бумагой. Они играли и пели в руках гребцов. Ни заноз, ни мозолей. Учетчик сказал отцу, что после покоса из пятидесяти сделанных им граблей целыми остались сорок три (и не подозревал, что большинство из выбывших нашли себе место в пригонах запасливых хозяек), а из двухсот Архиповых — двадцать семь. Открытие учетчика отцу не прибавило трудодней. Больше того, Федя чувствовал высокомерно-снисходительное, а то и презрительное отношение односельчан к мастеру. 23