Сибирские огни, 1987, № 5

Но мать услышала и заслонила глаза руками, качнулась и повалилась на бок. Когда она стала приходить в себя, Вася твердо сказал: — Если любишь нас — уходи! Бросай нас и уходи домой! — Да как же я вас брошу?! — запричитала, заголосила мать.— Да разве я... — Не кричи — услышат,— остановил ее Вася.— Одних нас не повезут обратно на Галку. Уходи! — Уходи! — повторил Федя. — Уходи! — сказал Коля. Мать, качаясь из стороны в сторону, глухо, утробно стонала. — Скажи: милостыни пособирать на дорогу,— предложил Вася.— Домой иди лесом. Нас привезут. Когда, по расчетам Васи, она добралась до тайги, завопили в четыре глотки. Тася исходила плачем. Кто только не прибегал на детский крик, даже председатель РИКа. На все вопросы дружно отвечали: — Сказала: утоплюсь! Ближе к вечеру погрузили детвору на подвернувшуюся из соседней деревни телегу и отправили в их родное село. Моросил по-осеннему холодный дождик. Накрылись многоцветной маминой дерюжкой. Добрая лошадь шла ходким шагом. Вот и последние дома, поскотина, а за ней — тайга. Напряжение спадало. Федя сначала увидел испуганные глаза брата, потом — идущую наперерез мать. Лихорадочно замахали руками. Она шла с отчаянной обреченностью. — Мама! — протягивала ручонки Тася. Мать села на телегу, схватила ее на руки, заплакала. Молчали ребята: поедет возница прямо или повернет назад— от этого зависела их судьба. Бородатый возница молчал, щупал пакет на груди. Мокла под дождем гнедая кобыла. Ей было хорошо: поутих комариный писк. Возница понукнул ее. Не повернул. Значит —домой! Памятно. Только зачем вспоминать об этом сейчас? Глава десятая. ОТЕЦ В тридцать седьмом семья переехала в Чулымский район. Только не в родной поселок, а в село Иткуль, что в трех километрах от райцентра. Отец делал ящики для упаковки масла чулымскому маслозаводу. Полируя до блеска каждую дощечку, он любовался собственной работой. Любовались ею и непривычные к добросовестности заказчики, а платили по общим расценкам, жалкие копейки. Семья жила почти на одной картошке. Мать плакала: — Кому нада твои цацки, чугрей?! — она произносила не твердое «г», а по-белорусски, почти «х».— Срам прикрыть нечем, а ён ляльки строит! Мать адресовала свое горькое раздумье уже не отцу, а детям. Слышали они это не в первый раз. Федор тогда целиком соглашался с матерью и почти ненавидел отца за его нерасторопность, неумение жить. Отец не оправдывался и размеренно, неторопко продолжал отделывать ящики. Волнение выдавали только его громкое чмыханье носом да испарина, выступавшая на лысине. В громоздком, седом, медлительном человеке с тяжелой стариковской походкой жил ребенок, сотни раз битый, но продолжавший свято верить, что жизнь создана для радости. Чувствовал себя виноватым перед стареющей на глазах от повседневных забот и переживаний женой, перед голодными и раздетыми детьми, но даже ради них не мог поступиться своими представлениями о жизни. Наказывая голодом себя и близких, все делал основательно, прочно, красиво. Подневольный труд и бесконтрольность многих научила рабо- 22