Сибирские огни, 1987, № 5

въезжали в село, туча закрыла почти все небо, стоял полумрак. Комендатура отказалась принять беглецов: Атрошки среди местных ссыльных не значились. Дежурный возница, которого предусмотрительно задержал комендант, матерясь на чем свет, повез своих беглецов назад в Пихтовку. Оттуда начинался долгий, изнурительный путь через бесконечные болота и зыбкие гати на Галку, в Нарымские дебри. Последний путь... Понимали это не только двенадцатилетний Вася, семилетний Федя, но и четырехлетний Коля. Казалось, понимала это даже Тася, сердито терзавшая пустую грудь матери. В Пихтовку приехали промокшими до нитки. И вторую ночь провели в огромной комнате РИКа на первом этаже. Федя, спавший крепчайшим сном в любых условиях, на этот раз просыпался несколько раз от собственного крика: то видел перед глазами страшную пасть медведя, то кто-то старался острым багром утопить его в болоте, то какая-то сила старалась сбросить с высоченного кедра... И всякий раз, просыпаясь, слышал всхлипывания и молитвы матери, сдавленный плач, разговор ее с Васей. Утром увидел мать в той же позе, что и вечером. Она сидела на полу посредине комнаты, уткнув покрытую тонким холщовым платком голову в поджатые к груди колени. Молчала. Правая рука беспрестанно теребила и разглаживала самотканую узорчатую юбку. Феде стало так страшно, что заныло что-то в левом боку. Забился в угол, опустился на пол. Сидел в той же позе, что и мать. И все смотрел на нее. Вася стоял рядом, прислонившись к стене, и тоже глядел на мать. Коля молча чертил по полу грязным пальцем. Тася прижималась к нему. Затянувшееся молчание семьи, видимо, насторожило дежурного. Он распахнул дверь и обшарил взглядом комнату — все на месте. И взгляд его стал совсем другим. Федя перехватил его, запомнил. Но только годы спустя понял выражение этого взгляда: была в нем боль без вины виноватого человека, виноватого перед ними, лишенными детства ребятами.Мать медленно-медленно, как-то механически раскачивалась из стороны в сторону. А когда, наконец, подняла голову, Федя сжался в комок: глаза были совсем пустыми. — Слухайте, дети,— голос глухой, с незнакомым надрывом.— Повезут в Нарым — пропадем! Вам-то муки за что? Я думаю, лучше сразу! Вы безгрешные, весь грех — на мне... Не бойтесь! Погонят через речку — все зараз в речку! Вместе помрем... Федя бегал через этот мост к бывшим односельчанам, принес от них буханку хлеба и кринку молока. Представил, как мать, захватив всех в охапку, падает с моста — сердце затрепыхалось в груди. А от него кругами расходилась тупая боль. Онемели руки. Подошел Вася, стал напротив матери, но она не видела сына, смотрела куда-то сквозь него, Федя не узнавал брата. Обычно мягкий, податливый, он склонил по-бычьи голову, сощурил глаза. — Мы жить хотим! - - сказал, не повышая голоса, словно положил один за другим три больших камня. Мать не поняла сказанного, глаза оставались безжизненно пустыми. Вася повторил: — Мы не хотим помирать! — Да силов моих больше нету! —■ взмолилась мать.— Не могу больше. Решилася: втопимся! Господь меня простит... Федя сидел все так же неподвижно в углу. Ему было жалко себя, Колю, Васю, Тасю и, несмотря ни на что, маму. А Вася стоял все в той же позе. Только в голосе его была страшная решимость: — Мы не простим! — Все равно — решилась я... — Тогда ты нам не мать!— голос брата ударил плетью.— Слышишь?! Кружилась голова, но Федя поднялся и стал рядом с братом. Невнятно пробормотал: 2і